Понятно, что к такому предводителю с восторгом пристало воинственное население Серрании, которому давно надоело кордовское владычество. Ронда и Арчидона присягнули ему, владетель Альхаммы, также ренегат, заключил с ним союз и отдал себя в его распоряжение, и его власть скоро распространилась до границ округов Хаэн и Эльвира, главного средоточия арабского населения. Эмир, по неизвестной нам причине, только через два года сделал серьезную попытку к подавлению восстания; уже был 273 г. (в начале июня 886 г.), когда наконец сын Мухаммеда и объявленный наследник, Мунзир, прибыл на место действия. Чтобы выманить Омара из неприступной крепости Бобастро, он напал на Альхамму; и действительно, когда Омар заметил, что городу угрожает опасность, он бросился туда и здесь был осажден Мунзиром, дельным человеком и превосходным полководцем, так настойчиво, что оказался в очень затруднительном положении. Но тут Омару помогло счастье: в тот момент, когда ему оставалось только два исхода — либо сдаться, либо сделать отчаянную попытку насильно пробиться через ряды неприятеля, Мунзир получил известие о смерти отца в 273 (886) г. Так как он опасался, что брат его Абдулла, бывший с ним одного возраста, пожалуй, вздумает оспаривать у него престол, то он должен был, не теряя времени, возвратиться в столицу. Омар был спасен — впрочем, как оказалось, не надолго. Энергичный Мунзир, правил в 273–275 (886–888) гг., велел дать решительный отпор отважному испанцу, тотчас после своего освобождения напавшему на округи Эльвира, Кабра, Баэна (Байяна) и Хаэн, и лично в 275 (888) г. прошел через главную область восстания. Арчидона была взята, Бобастро окружен; позднейшие летописцы, правда заметно расположенные к Омейядам, говорят, что Омар погиб бы, если бы Мунзиру было дано еще хоть год повоевать с ним. Но случилось так, что тот нравственный перевес, который, несомненно, был в этой борьбе на стороне испанского патриотизма, отразился — как это редко бывает в суете земной жизни — и на ходе внешних событий. В субботу 15 сафара 275 г. (29 июня 888 г.) Мунзир умер после непродолжительной болезни, чуть ли не от яда, поднесенного ему по приказанию родного брата Абдуллы.
Абдулла (275–300 = 888–912), еще в день смерти брата явившийся к войску из Кордовы за двадцать верст, чтобы принять присягу, является одним из самых отвратительных образцов во всей истории ислама. Его характер ярко выступает из обзора его деяний, который я передаю в рассказе знаменитого историка
[399]: «Ради захвата престола он отравил своих двух братьев, Мунзира и Касима; он казнил своего брата Хишама, несмотря на то что тот не был виновен в том преступлении, в котором обвинялся; он казнил его на основании приговора кадия, произнесенного только из боязни за собственную жизнь; обоих своих сыновей, Мухаммеда и Мутаррифа, он казнил на основании простого подозрения, без всяких убедительных доказательств, без судебнего приговора, даже после того, как Мухаммед, после бывшего перед тем следствия, был оправдан судьями. Неустанно мучимый укорами совести, недоверчивый ко всем окружающим, этот узурпатор все воображал, что братья его и сыновья, один за другим, устраивали заговоры против его жизни и престола; так он всех их, подавляя голос совести, принес в жертву своей безумной подозрительности». Если мы еще прибавим, что этою подозрительностью обусловливалось нежелание подвергать свою особу опасностям и превратностям войны, стремление избегать всякого решительного шага посредством двоедушной, виляющей и притом жалкой и недостойной политики, то станет понятным, почему кроме наемных войск и жителей Кордовы, которых счастье неразрывно было соединено с судьбой Омейядов, никто знать не хотел этого негодяя. Со стороны ренегатов такое отношение понятно само собою, но и арабская аристократия, успевшая за истекшие сто лет оправиться после большого поражения, не желала подчиняться этому эмиру; она всеми силами боролась против Абдуррахмана I, также вероломного, но необыкновенно храброго и сильного, которого она ненавидела; как ей теперь было подчиняться человеку, которого она презирала! Впрочем, последствием осторожной, ощупью действовавшей дипломатии Абдуллы была та выгода, что противники успели передраться и этим ослабить друг друга; он только наблюдал, как страна, под влиянием наступившего безначалия, жарилась в собственном соку и затем настолько остыла, что он мог с жадностью ухватиться, не боясь обжечь себе пальцы. Впрочем, ему никогда не удалось бы вполне восстановить власть Омейядов в Испании. Счастье для его династии и для государства, что он вовремя уступил место лучшему человеку и более выдающемуся правителю.
Непопулярность нового эмира обнаружилась сразу в том, что войско, еще до смерти Мунзира недовольное предстоявшими трудностями и продолжительностью осадных работ, тотчас после присяги разбежалось. Омар, которому Абдулла немедленно велел передать, что желал бы жить с ним в мире, нисколько не помешал ни отступлению Омейяда, ни возвращению его к Кордову: вероятно, он довольно знал о нем, чтобы убедиться, что трудно было бы найти в Андалузии более соответствующего его намерениям правителя. Впрочем, уже начало его правления показало, чего от него можно было ожидать: еще в 275 (888) г. он, не доверяя оставшемуся после отступления Мухаммеда из Арагона в Сарагосе наместнику, натравил на него Туджибида Анкара; благодаря гнусному предательству, обманутый наместник пал от руки подкупленного убийцы, а Сарагоса попала в руки Анкара в 276 (890) г., который продолжал вести войну против каситов от имени эмира, но на самом деле за свой страх и счет. Однако, несмотря на то что силы этих двух фамилий, правда очень постепенно, ослабевали, особенно благодаря тому, что им приходилось еще защищаться с другой стороны, против Наварры, Абдулле не пришлось дожить до их окончательного покорения. Но, между тем как он здесь до некоторой степени достиг своей ближайшей цели, со всех сторон, непосредственно вокруг него вновь пробудившееся честолюбие или, пожалуй, чувство чести арабской аристократии перешло в открытое восстание. События, о которых идет здесь речь, одновременно происходят там, где была сосредоточена вся сила двух старых партий — кайситов и йеменцев: в провинциях Эльвира — Хаэн и в Севилье. Конечно, они жили здесь не одни, а вместе с ренегатами, реже с берберами, но нигде они не достигали такой численности, как в названных округах, которые, впрочем, нам уже из предыдущего известны как их главная квартира. Население самых городов, особенно Севильи и Эльвиры, состояло по большей части из ренегатов, и арабы, в качестве владельцев, жили со своими клиентами и прочими принадлежащими к ним лицами вне городов в своих имениях и замках. Естественно, что отношения этих двух классов населения здесь, где арабы особенно высоко поднимали голову и обращались с испанцами высокомернее, чем где бы то ни было, были самые натянутые. Когда поэтому, вскоре после восшествия на престол Абдуллы, как кайситы у Эльвиры и Хаэна, так и йеменские племена бену-халдун и бену-хаджжадж у Севильи, по какому-то ничтожному поводу восстали против правительства, то война между ними и ренегатами была почти неизбежна. В Эльвире они десятки лет все ждали удобного случая, чтобы отомстить арабам, и в тот момент, когда последние, благодаря восстанию, лишились поддержки эмира, ренегаты, значительно превосходившие их по числу, напали на них, разбили их и отобрали у них укрепленный замок Монтехикар
[400]. В Севилье дело произошло наоборот: здесь халдуны и хаджжаджи решили воспользоваться слабостью правительства, военная сила которого после Бобастро казалась жалкою, для того чтобы вволю пограбить в Севилье и в городе и во всей стране; но так как они все же чувствовали себя даже численностью слабее испанцев, они решились на невероятную гнусность, пригласив берберов из Мериды, отвратительно грубый и жадный народ, принять участие в травле ренегатов. Берберы только того и ждали; а скоро после них, как воронье на падаль, явился и Ибн Мерван со своими людьми из Бадахоса. Богатая долина Гвадалквивира подверглась страшному разграблению и опустошению, причем особенно отличались дикие толпы берберов, подвергавшие несчастных испанцев всем ужасам войны. Попытки правительства вмешаться в дело в нескольких местах всюду оканчивались весьма плачевно. На востоке арабы исправили свою оплошность при Монтехикаре. В лице кайсита Саувара, храброго воина, они нашли предводителя, которому удалось примирить всякие несогласия и обеспечить победу их знаменам; Монтехикар был взят приступом, и во многих местах произошли избиения испанцев, сопровождавшиеся страшным кровопролитием. В отчаянии преследуемые испанцы обратились за спасением к эмиру, обещая ему покорность навсегда; но и находившиеся в провинции кордовские войска, соединившиеся с эльвирскими ренегатами и пошедшие против Саувара, были также разбиты отважным героем. После этой победы и арабы из соседних округов Хаэна и Рейхи и даже из отдаленной Калатравы были готовы признать Саувара предводителем; поэтому он еще с большим ожесточением продолжал преследование своих врагов, и с трудом удалось Абдулле, к которому они снова обратились, умоляя о заступничестве, выговорить мир, который, при таких условиях, не обещал быть продолжительным. Но совершенное крушение потерпела его нетвердая и ненадежная политика в Севилье. И здесь испанцы были готовы стать на сторону правительства, если бы оно обеспечило им безопасность со стороны йеменцев и берберов; но эмир хотел, с одной стороны, обеспечить за собою этот важный город, а с другой — боялся непосредственного нападения со стороны хаджжаджей и халдунов и благодаря этому испортил свои отношения ко всем трем группам. Его расположение к горожанам озлобило арабов; чтобы умилостивить их, он велел самым подлым способом умертвить одного из лучших людей Севильи и этим оттолкнул от себя горожан, призвавших теперь на помощь в стены города кайситских арабов и другие берберские племена. Мухаммед, сын Абдуллы, посланный сюда для восстановления порядка, чуть было не погиб при всеобщем смятении; ему удалось только произвести в народе страшную резню при помощи войск, вовремя подоспевших, и больше ничего. Но едва он вернулся в Кордову, как в Севилье опять все пошло вверх дном: и кончилось тем, что берберы и йеменцы все-таки завладели городом, а испанцы, то есть большая часть народонаселения, были частью умерщвлены, частью обращены в поспешное бегство (276 = 889 г.). Город, еще недавно цветущий, был разорен надолго; наместник, посланный Абдуллой после этого разгрома, не мог ничего сделать и через несколько лет (278 = 891 г.) был убит йеменцами. И если они после этого продолжали простодушно уверять, что они верные слуги эмира, то это звучало горькой насмешкой.
