Но еще важнее было то, что благодаря разумной примирительной политике Абдуррахмана изгладились все внешние отличия между подданными арабского и берберского происхождения, с одной стороны, и мусульманами испанского происхождения — с другой. Правда, аристократ-араб продолжал с гордостью называть себя потомком того или иного предка, пришедшего в страну через море с Тариком и Мусой или с Балджем, но теперь были приняты меры против того, чтобы эта гордость не выходила из должных границ и не сказывалась бы в притеснении других подданных. Аристократия была глубоко унижена во время борьбы эмиров с ренегатами, в которой она была прижата с двух сторон; и поделом, потому что она поступила в высшей степени непатриотично, отказавшись от столь же благодарной, сколько решающей роли, предстоявшей ей в этой борьбе и состоявшей в честной поддержке династии. Теперь влияние ее было делом оконченным: в Севилье управляли правительственные чиновники, в Эльвире и Хаэне арабские вассалы составляли меньшинство без всякого влияния, и только сарагосские Туджибиды все еще занимали то прочное положение, которое было необходимо для наместников этой провинции ввиду ее небезопасного положения среди христианских государств и оправдывалось важными заслугами этого рода в предшествующее царствование. И все же благоразумие требовало держать в возможной зависимости остатки этой своевольной аристократии, которая более 150 лет боролась против власти Омейядов и после самых тяжких поражений все снова поднимала голову. Поэтому Абдуррахман предпочитал назначать наместников и на высшие должности в войска из клиентов своей династии или из других кругов, зависящих исключительно от правительства, насколько возможно оттесняя на задний план арабскую знать.
Выгоду из этого извлекали по большей части мусульмане испанского происхождения. Дальнозоркий эмир знал, что после подавления андалузского восстания нечего было больше опасаться ренегатов; дело в том, что после перехода Ибн Хафсона в христианство им пришлось довольно терпеть от своего бывшего предводителя и в конце концов они были довольны, когда правительство взяло их под свою защиту против него и против арабов. И в самом деле, никогда более не происходило ни малейшего движения в духе большого восстания ренегатов; напротив, класс испанских мусульман, насколько нам известно, в самое короткое время исчезает в массе тех, которые, без различия первоначальной национальности, подчинились власти вновь окрепшей династии Омейядов. И это-то и было главным условием, которое довело развитие этой чудесной арабско-испанской культуры, на быстрый расцвет которой мы только что указали, до его настоящей высоты и до полной законченности. Так как язык этого нового общества был, согласно с исторической необходимостью, арабский, то и говорят попросту об «арабах в Испании», но это легко может дать повод к недоразумению, будто все написанное во время мусульманского владычества на этом языке или созданное в области искусства — арабского происхождения. Конечно, потомки первых завоевателей принимали деятельное участие в умственной работе и литературной славе испанских мусульман (например, их последний великий, может быть, величайший писатель-историк Ибн Халдун был чисто арабского происхождения), но, во всяком случае, не меньшая доля участия принадлежит людям, в жилах которых не текло ни капли арабской крови: здесь я упомяну только о знаменитом богослове, историке и поэте Ибн Хазме. Из слияния арабских завоевателей с испанским туземным населением произошла именно смешанная национальность, ставшая при Абдуррахмане действительно однородной; называть ее «арабами» так же неверно, как неверно перешедшее к нам из католической Испании название — мавры, которое, конечно, применимо только к берберскому элементу.
Если на основании этих соображений гораздо легче объясняется характер народа, во многом выгодно отличающийся от ходячего восточного шаблона, то, с другой стороны, ни в каком случае нельзя отказать ему в праве называться нацией. При ходячем в наше время раздувании идеи национальности слишком часто упускают из виду, что чистых наций вообще почти что нет. Язык и происхождение одной части населения, особенно той, по которой называют народ, — признаки ненадежные и часто вводящие в заблуждение. Но как бы ни были велики затруднения, представляющиеся при теоретическом определении понятия, несомненно одно — что для того, чтобы называться нацией, нужно чувствовать себя таковою. И это чувство было у испанских мусульман: аль-андалус, «андалузцы» для всего Востока такое же установившееся название, как турки или персияне; и создание этой нации, одной из самых выдающихся по своей производительности и по умственному развитию за все время Средних веков, было заслугой Абдуррахмана III.
Все это указывает на то, что не простою формальностью и не пустым хвастовством было принятие, вскоре после капитуляции Бобастро, властителем Испании титула халифа и издание повеления во всех мечетях Испании молиться уже не за эмира Абдуррахмана, а за повелителя правоверных ан-Насира, «спасителя», в конце 316 г. (начале 929 г.). Первоначально его намерение было направлено главным образом на то, чтобы дать вполне решительный и определенный отпор, перед лицом подданных, притязаниям Фатимидов на духовное главенство всего ислама. Но можно видеть и признавать и более глубокий смысл в этом решении: считать себя достойным самого почетного звания среди мусульманских властителей мог уже не еретик Фатимид или Аббасид, угнетаемый и презираемый собственными слугами и бывшими рабами в Багдаде, а тот, который сумел обеспечить своим подданным возможно больший духовный и материальный подъем, своему государству — высшее уважение со стороны других народов, словом — своей стране первое место среди государств ислама. Не трудно было найти и формальное оправдание для принятия этого звания потомком халифов Омейядов из Дамаска; тем скорее это новшество, во всяком случае не слишком смелое, могло встретить в народе сочувствие и широкое признание.
Кордовскому халифату Омейядов суждено было просуществовать не больше, чем халифату их предков на Востоке; и если он по обширности и по величине завоеваний уступает старому, то значительно превосходит его благодетельною деятельностью для блага населения.
Но как ни велики преимущества и успехи внутренней политики Абдуррахмана, у них была и оборотная сторона. Чтобы примирить внутри страны противоречивые интересы, значительно ослабевшие за последние годы междоусобной войны, но все еще существовавшие, нужно было прежде всего справиться с заинтересованными сторонами. Но, при неукротимой наклонности арабских вождей к беспорядкам и своеволию, этого можно было достигнуть только путем установления не зависящей от партий и находящейся в распоряжении династии военной силы, достаточной для того, чтобы сделать невозможной всякую попытку восстания со стороны воинственных элементов страны и вместе с тем облегчить возможность пользоваться ими в интересах халифа. Вспомним, что еще Абдуррахман I и Хакам I стремились к постоянному увеличению своей личной охраны и наемных войск. Абдуррахман III, следуя их примеру, вскоре значительно увеличил число своих преторианцев. Среди них главную роль играли славяне
[415], то есть военнопленные, продававшиеся мусульманам после войн, особенно в Восточной Европе. Слово это (как и немецкое Sklav) не указывает на то, что действительно все пленники принадлежали к славянской национальности; напротив, нам известно, что именно в это время те, которых в Испании называли славянами, были по большей части галицийцы, франки, лангобарды и южные итальянцы. Обозначение это сохранилось еще с того времени, когда большинство военнопленных, которых приводили с собою на запад особенно германцы, было действительно славянского происхождения; поэтому и испанцы привыкли распространять название «сакалиба» (славяне = рабы) на всех пленников, купленных извне, и оно затем удержалось, хотя все больше утрачивало этнографический смысл.
