Итак, Абдуррахман поставил себе сознательную цель — покупать этих «славян» в возможно большем числе и пользоваться ими для военной службы; источники передают, что в конце концов число их достигало нескольких тысяч
[416] и что их предпочитали не только арабам и берберам, но африканским и прочим наемным войскам халифа. Оно и понятно: эти северяне, в общем, были весьма пригодны для военной службы, а многие из них обладали достаточным умственным развитием и могли получать назначения на особо ответственные должности при дворе и в высшем управлении. Благодаря тому, что многие из них попадали в Испанию в юном возрасте, не трудно было по языку, религии и обычаям совершенно обратить их в арабов; и, с другой стороны, можно было рассчитывать на их безусловную преданность личности правителя, так как они не принадлежали ни к одному из укоренившихся в стране направлений, ни к одной партии и, сверх того, всячески зависели от желания и расположения к ним государя. Мы видим, что и на почве западного ислама даже доброжелательный и просвещенный деспотизм не может обойтись без помощи преторианцев, которые, как бы они ни назывались — турками ли, мамелюками, янычарами, «славянами» — всюду на Востоке (или там, где господствуют восточные порядки) являются неизбежными для установления порядка в правительстве, а затем гибельными для его дальнейшего существования. Для Абдуррахмана они являлись неизбежными в видах обуздания арабского элемента. Одно замечание умного правителя, сделанное им при свидании с послом Оттона Великого
[417], по поводу слабых сторон германского феодализма, ясно доказывает, насколько определенно он уяснил себе необходимость борьбы против нового возникновения самостоятельности знатных фамилий в провинции. Кроме того, он предпочитал, как это, к сожалению, часто бывает у людей с выдающимся талантом правителя, не только сам делать возможно много и возможно мало поручать другим, но и вообще окружать себя не столько самостоятельно мыслящими или действующими советниками, сколько услужливыми и умелыми исполнителями его приказаний. И он не любил «помех», да и по отношению к самому себе он был прав, потому что при его всеобъемлющей деятельности, при его остром взгляде, от которого ничто не ускользало, он действительно не нуждался в содействии. Понятно поэтому, что после смерти его министра Бедра, пользовавшегося полным доверием, в 309 (921) г., он все больше стал брать все дела в свои руки, а в 320 (932) г. совсем уничтожил должность хаджиба; ясно, что здесь не только, как всюду, благо государства было тесно связано с личностью монарха, но исключительно зависело он нее. Исключительно счастливо сложившиеся обстоятельства дали этому правителю достойного преемника, а сыну последнего — мощного министра. Несомненно, что он имел совсем иного рода право на титул Великого
[418], чем персиянин Аббас I — единственный правитель на Востоке, кроме Ирода, случайно получившего этот титул, которому благодаря удивительному капризу судьбы выпал на долю этот высший титул в истории. Но как только прерывается этот ряд выдающихся личностей, тотчас сказывается недостаток прочных государственных учреждений и ничем не сдерживаемый произвол преторианства; а это влечет за собою падение халифата; впрочем, общество, вызванное им к жизни и деятельности, до поры до времени уцелело. Уж самому Абдуррахману (это мы увидим далее) не всегда удавалось избегать дурных последствий той системы, которой он следовал, хотя как он, так и оба следовавших за ним халифа были, безусловно, в силах совладать с раз установившимся положением.
Во всяком случае, несомненная производительная сила, присущая новой организации государства и войска в руках энергичного правителя, сказалась как в быстром подъеме страны внутри, так и во внешних успехах Абдуррахмана и в том большом уважении, которым соответственно с этим пользовался как он, так и государство далеко за пределами магометанских владений. Основания внешней политики мусульманской Испании были как бы сами собою обозначены ее положением. Само собою разумеется, что она не могла быть долго мирною по отношению к христианским правителям Леона, Наварры и Барселоны. Если таким образом северная граница представляла непрерывное зрелище то наступательной, то оборонительной войны, со всех прочих сторон полуострова море давало естественную защиту, представлявшую, за исключением только одного места, неопреодолимые препятствия для вторжения неприятельской силы, если только берега охранялись достаточно сильным флотом. Об устройстве флота Абдуррахман хлопотал еще во время борьбы с Ибн Хафсоном и его преемниками; при этом ему не пришлось встретить особых затруднений, так как естественно, что владетели прибрежных городов, как Альмерия (Аль-Мария), Дения (Данийя), Валенсия (Баленсийя), имели суда, бывшие в распоряжении кордовского правительства с того момента, когда они должны были снова подчиниться его власти. Уже подавление андалузского восстания было облегчено тем, что этот флот отрезал сношения между Северной Африкой и южным побережьем и прекратил подвоз провианта и наемных войск; но и впоследствии услуги его имели большое значение. Во всяком случае, можно было не опасаться (разве что снова явились бы норманны) высадки франков, тем более что как раз в начале IV (X) столетия набеги фатимидских пиратов причиняли серьезные затруднения христианам в Италии и на островах. Правда, что с возникновением этой новой великой державы появились новые заботы у халифа (тогда еще эмира). Не забудем, впрочем, что политика Фатимидов была направлена главным образом на восток; но то, что с первого взгляда представляется ясным историку, было далеко не ясно повелителю Испании.
Опасность представляло то обстоятельство, что уже из-за собственной безопасности эта новая сила должна была стараться подчинить своему влиянию берберов не только Заба, древней Нумидии, но и собственно Магриба, до Атлантического океана; а если бы это удалось, то очень возможно, что успех подбодрил бы на новые предприятия: в данном случае на нетрудную переправу из Танжера (Танджа) или Цеуты (Себта) в Альгесирас (Гибралтар был давно укреплен Омейядами и уже тогда неприступен); этого Абдуррахман не упускал из виду, помня условия возвышения собственной династии и существования ислама вообще к северу от «ворот пролива», как арабы называют Гибралтарский пролив. Испанцы должны были тогда уже, да и теперь еще заботиться о том, чтобы иметь надежный оплот и на той стороне, для укрепления этого слабого места, их естественной защиты, и вместе с тем о том, чтобы ни в каком случае не допустить утверждения сколько-нибудь значительной силы близ Танжера и Цеуты. И также, как теперь испанское правительство действует целесообразно, стараясь удержать (правда, не с достаточной энергией) Цеуту и другие укрепления (Presidios) на африканском побережье и противодействовать влиянию иностранных держав на Марокко, так и Абдуррахман 900 лет назад не мог не относиться с большим вниманием к тому, что происходило на Магрибе. И так же, как теперь французы, ужившиеся в Алжире и Тунисе, чувствуют потребность, для обеспечения за собою этих стран, при удобном случае проникать еще далее на запад, так и тогда в тех же провинциях Фатимиды выжидали удобного случая, чтобы постепенно покорить неукротимых берберо-кабилов Магриба. Единственною разницей между тогдашними условиями и нынешними было то, что берберы были еще неукротимее, что Испания была великою державою и что Фатимидам, при своем движении вперед, нечего было считаться с другими государствами Средиземного моря; таким образом, здесь приходилось действовать не только интригой, но и мечом. Однако само владение Магрибом не составляло жизненного вопроса ни для африканских, ни для испанских халифов, и борьба за решающее влияние была подчинена другим политическим задачам и проявлялась лишь постольку, поскольку та или другая сторона располагала в данную минуту излишками военной силы. Если в Кордове заняты войною с христианскими государствами на севере, то в Африке приходится действовать с большею осторожностью; если в Махдии силы отвлечены борьбой с берберскими племенами или планами насчет Египта, то праздник на улице испанцев. При этом, однако, дело редко доходило до открытой воины между двумя великими державами; все это скорее похоже на игру в шахматы, в которой идрисидские властители Феца и берберские вожди Микнасы, Санхаджи и Зенаты теряют выдвинутые фигуры. Как их взаимные отношения и раздоры в Африке, так и в Европе внутренние порядки и внешние сношения испанско-христианских государств представляли для Абдуррахмана посылки и условия для достижения его политических целей. Если в Теони, Наварре и Каталонии царило согласие, то увеличивался напор на мусульманские границы; как только там начинались раздоры и междоусобия, победоносные знамена ислама немедленно прокладывали себе путь далеко на север. Мы видим, что, при всей простоте общих очертаний, в подробностях система, средоточие которой занимали испанские халифы, была крайне запутанна: от границ Египта до океана и от Галиции до областей Римской империи (германской нации) распространялись взаимно сталкивающиеся интересы, с которыми приходилось справляться. И в то время, как андалузские посланцы обрабатывали берберские племена в Нумидии и по возможности возмущали их против Фатимидов, с другой стороны дипломатические агенты халифа доходили до берегов Рейна и даже Эльбы. И в то время как ловкие шпионы Фатимидов под видом купцов или путешественников знакомились с порядками в Испании, при кордовском дворе происходили приемы посольств королей Германии и Франции и даже византийского императора, пославшего богатые подарки в надежде подготовить союз с халифом против общего врага Фатимида. Было бы чрезвычайно интересно проследить в подробностях эту обширную дипломатическую деятельность; но поставленная нами задача не позволяет нам распространяться далее этих кратких замечаний. Да и пора уже бросить взгляд на события, разыгравшиеся здесь в течение первой половины IV (X) столетия.
