Между тем как Магриб номинально принадлежал то Омейядам, то Фатимидам, на самом деле он всегда оставался более или менее самостоятельным; правда, что от времени до времени какому-нибудь особенно сильному вождю удавалось, в качестве «наместника» одной из династий, в течение нескольких лет сосредоточить в своих руках власть, которую признавали, с некоторыми ограничениями, и другие племена. Поэтому в общих чертах политика Омейядов могла сводиться лишь к тому, чтобы, путем возмущения берберов, причинять возможно больше затруднений Фатимидам, между тем как Фатимиды довольствовались тем, что держали кабилов в страхе решительными походами, от времени до времени повторявшимися, а союзникам своим среди них доставляли действительную поддержку, освобождая их западный фланг от постоянно угрожающей ему опасности. При таких условиях на стороне Абдуррахмана оказалось неизмеримое преимущество, когда восстание берберов из племени аурас под начальством Абу Язида привело к краю гибели владычество африканских халифов; не забудем, что в это же время, в 333 (945) г., омейядское войско, выступив под предводительством Ибн Томлоса из Цеуты, служившей им оплотом, вмешалось в эти дела и покорило на мгновение большую часть страны под верховную власть Омейядов. Но с того момента, когда Фатимид Мансур в отчаянной борьбе победил возмутившихся берберов, Абдуррахман лишился почти всего, чего он незадолго до того добился; мало того, прежняя противоположность интересов двух государств обнаружилась с удвоенной силой. Фатимиды никогда не могли простить властителю Андалузии его желания участвовать в нанесении им смертельного удара, а для Омейяда вновь усилившееся могущество соперника было опаснее, чем когда бы то ни было. Когда через несколько лет в Махдии вступил на престол Муызз, разрыв казался неизбежным. Чтобы добыть точные данные о подозрительных намерениях противника, Абдуррахман велел в 344 (955) г. одному из своих крейсеров перехватить сицилийское судно, на котором предполагались важные документы. Это сделало открытую войну неизбежной. И в то время, как сицилийский флот по приказанию Муызза громил Альмерию, во всех мечетях Испании шиитская шайка еретиков Фатимидов торжественно предавалась проклятию, причем одновременно снаряжалась экспедиция в гнездо Фатимидов — в нынешний Тунис. Каиду
[426] Талибу, клиенту Абдуррахмана и вместе с тем одному из наиболее уважаемых начальников в войске, было вверено начальство над флотом. Однако сначала ему не удалось устроить высадку, благодаря бдительности неприятельских войск; на следующий, 345 (956) г. попытка его была удачнее: все побережье от Сусы на восток до Табарки, на севере средней Африки, особенно окрестности названных мест и лежащая недалеко от них Мерсаль-Хараз («гавань раковин») подверглись разграблению, а Мерсу даже подожгли
[427].
Но оказалось, что это было только началом более важных событий. Было приступлено с большою энергией к новым снаряжениям; но в это время произошло неожиданное событие, вновь уничтожившее все расчеты: Ордоньо III умер в конце 345 или в начале 346 г. (весной 957 г.), а сын его Санхо I отказался от исполнения некоторых условий, входивших в заключенный с его отцом мирный договор. Пришлось снаряженным войскам, под предводительством Ахмеда ибн Налы, тотчас воспользоваться для похода на Леон; поход этот кончился большою победой нал христианами, но последствия его, с другой стороны, были неблагоприятны в том отношении, что халифу — Фатимиду было дано время нанести тяжелый удар Магрибу. В 347 (958) г. его полководец Джаухар появился с большими силами на западе; и в то время как он в этом и в следующем году (348 = 959) покорил страну до окрестностей Танжера и Цеуты вод власть Муызза, каидам Абдуррахмана, Ахмеду, Бедру-младшему и др., удалось только пройти по побережью Тлемсена и Шершеля (Ширшаля) и обезопасить Цеуту на случай нападения Джаухара, впрочем не воспоследовавшего. Постоянно натянутые отношения к Леону требовали большой осторожности; и уже в начале 347 (958) г. там произошли новые осложнения, вскоре потребовавшие напряжения всего внимания и всех средств халифа. Санхо был свергнут с престола недовольною знатью, во главе которой опять стоял Фернандо Кастильский, а брат Санхо Ордоньо IV (с вполне заслуженным прозвищем El Malo — «зловредный») был провозглашен королем. Очевидно было, что снова настал праздник на улице мусульман; но каких размеров должно было достигнуть торжество, приготовленное судьбой для увенчания всей жизненной работы халифа, — об этом, конечно, тогда не мог даже мечтать ни он сам, ни кто-либо другой во всей Испании. Санхо спасся бегством в Пампелуну; старая Тота, несмотря на свой возраст все еще с привычным мужеством правившая в Наварре, приходилась ему бабкой; и к ней-то он и обратился за помощью по поводу нанесенной ему обиды. Ее гордое сердце было возмущено позором внука; но ее небольшая сила была слишком ничтожна в сравнении с могучей силой Леон-Кастилии. Она решилась обратиться за помощью к Абдуррахману. Несмотря на всю непримиримость противоречий между мусульманами и христианами, с самого начала арабского завоевания были возможны преходящие союзы враждующих сторон для борьбы с общим врагом; союз бербера Манузы с герцогом Эудо Аквитанским послужил примером для целого ряда подобных же договоров, вплоть до соглашения Туджибида Мухаммеда с Рамиро II; поэтому, если Тота-королева решилась просить помощи у «агарянина», то вряд ли Тота-христианка могла иметь что-либо против этого. Роковой шаг был сделан: в Кордову явились наваррские послы просить халифа прислать войско, чтобы возвратить Санхо трон, и вместе с тем врача, чтобы восстановить расстроенное здоровье короля. Соединение этих двух просьб не должно удивлять: в христианских странах, в которых в то время почти не было речи о науках и искусствах, давно знали, что среди испанских евреев и язычников, вероятно благодаря особым козням диавола, было много мудрых людей, умевших удачно находить причины всякой болезни и для большинства из них составлять лекарства. Абдуррахману ничего лучшего и не надо было; понятно, что он был очень склонен в союзе с одним из своих наследственных врагов укротить другого. Но в то же время он решил воспользоваться этим случаем для того, чтобы особенно поднять уважение к себе. Для этой цели он послал в Пампелуну одного из самых замечательных людей в государстве, еврея Хисдая бен Шапрута, который был у него и министром финансов, и врачом, и наперсником, а вместе с тем одним из самых хитрых дипломатов между христианами, евреями и мусульманами того времени.
