А ведь и Омейяды, в Испании не менее чем в Дамаске, — арабы до мозга костей; и йеменцы и кайситы, войны которых, несмотря на их пагубность, все же представляют геройский период в истории ислама на Западе, — также арабы; поэтому само собою понятно, что при дворе Абдуррахмана поэт так же близок к государю, как при дворе Язида или Валида. И точно так же понятно, что борьба между вождями и племенами шла не только при помощи острого меча, но и при помощи легкокрылого стиха. Но все же почти невероятно, что такие люди, как грозный Абдуррахман I, или Абд аль-Мелик ибн Омар, этот Брут среди Омейядов, были способны поддаваться почти сентиментальному настроению, которое сказывается в знаменитом стихотворении «К пальме». Говорят
[430], что Абдуррахман, наряду с другими сооружениями, построил себе дачу близ Кордовы, которая должна была напоминать ему летний дворец Омейядов в Дамаске; поэтому он велел украсить сад главным образом растениями, произрастающими в родной Сирии. Между ними была и финиковая пальма, от которой, говорят, происходят все пальмы, растущие и теперь на залитом солнцем южном берегу Андалузии.
Неустанная борьба наполняла первые два столетия мусульманского владычества. Как и у древних бедуинов пустыни, и у них всю жизнь наполняли непрерывные войны, рядом с ними — любовь, от которой еще никто не мог уйти; и этим двум сторонам жизни уделяется преобладающее место в поэзии, лучшим представителем которой был тот Саид ибн Джуди, на долю которого выпала столь трагическая роль в борьбе арабов с ренегатами. Но рядом с этой поэзией, в которой изливалась арабская душа, при дворе эмиров, как уже и раньше при дворе Омейядов в Дамаске, появляется мало-помалу менее непосредственная, более искусственная поэзия, основное содержание которой составляет восхваление правителей. Все больше начинает преобладать эта остроумная игра мыслей и слов, которая, в противоположность к поэзии старого времени, столь характерна для стихотворства времени Аббасидов. Сношения Испании с Востоком дают проникать и на Запад таким лицам, как, например, певец Зирьяб, а увеличивающаяся утонченность городской цивилизации, с своей стороны, содействует изяществу. Искусные подражания в духе старых образцов и впоследствии считаются неизбежным испытанием таланта стихотворца; но, как бы они ни ценились туземною публикой, живая струя арабско-испанской поэзии чувствуется только там, где она течет в том русле, с которым сроднилась. Но и здесь уже вначале проявляется новое влияние — испанско-народное, — обусловливающее существенное отличие от придворной поэзии Востока. Недаром прирожденная наклонность араба — всякое событие из жизни выражать песнью — встретилась с родственной ей склонностью испанца, особенно андалузца, к песням и звукам. У нас есть несомненные указания на то, что не только арабские воины III (IX) столетия, но и их национально-испанские противники владели не только мечом, но и словом: и само собой разумеется, что по мере того, как все теснее сливаются эти два племени в однородное общество, чувство и мысль индогерманцев начинает оказывать влияние на семитов. Естественно, что это влияние вначале сказывается только в низших слоях: но со временем и высшие классы не могут устраниться от этого течения, следы которого особенно ясно выступают в искусственной поэзии того времени. Своеобразная нежность и глубина чувства, поражающая нас во многих из их произведений и составляющая как бы противовес восточным хитросплетениям и неразрывной с ними утонченности, поразительная для того времени восприимчивость к красотам чудной природы, выражающаяся в самых привлекательных описаниях, — вот, между прочим, черты в высшей степени характерные для испанско-арабской поэзии, и они-то, на наш вкус, ставят ее значительно выше общего уровня собственно восточной поэзии того времени. Классические представители этого направления принадлежат, правда, к периоду после падения халифата, но начало развития принадлежит, конечно, более раннему времени, можно прямо сказать, что оно совпадает с началом более тесного сближения между победителями и побежденными; и заслуга Омейядов — эмиров и халифов состоит в том, что они, благодаря разумному покровительству, создали при кордовском дворе для искусства положение, благодаря которому ему было обеспечено дальнейшее развитие. Уже Абдуррахман I, в котором поэтическая жилка пробивалась, несмотря на исполненное забот и неустанной борьбы правление, любил собирать вокруг себя поэтов. Вскоре после него появился при дворе и начал пользоваться все большим влиянием Яхья ибн Хавам из Хаэна, араб из племени бекр-ваиль, из среды которого еще до Мухаммеда вышел целый ряд знаменитых поэтов. Он был так хорош собою, что его обыкновенно называли аль-Газаль («газель»), и вместе с тем он обладал таким блестящим талантом, что его признавали даже в Багдаде, где любили смотреть на андалузцев свысока, и признавали несмотря на то даже, что там было известно, что он должен был покинуть двор Абдуррахмана II из-за насмешливого стихотворения, направленного против Зирьяба, явившегося из Багдада в Кордову. Мы уже упоминали об особенном увлечении этого эмира поэзией и музыкой, заставлявшем его слишком забывать более важные государственные дела; но и Абдуррахман III за войнами и политикой не забывал уделять внимание и покровительствовал своим придворным поэтам. Самыми знаменитыми из них считаются: Ахмед ибн Абд Раббихи, автор знаменитого сборника «Икда» («Ожерелье»), в котором собрано много поучительного и интересного из области истории и вообще общеобразовательных предметов, и Саид ибн Мунзир, умевший в блестящих импровизациях прославлять могущество своего повелителя. Но еще важнее, чем произведения отдельных, даже знаменитых поэтов, было общее распространение поэтического творчества в Испании. Живость андалузцев, их находчивость при возражениях и в импровизациях знамениты на всем Востоке; и соответственно с этим здесь, как и у арабов пустыни, почти каждый — в большей или меньшей степени — поэт. Уже в первой половине X века целые стихотворные сборники могли составляться исключительно из произведений испанских поэтов (сборник Ибн Фараджа состоял из 20 тысяч двустиший); и эта плодовитость скорее увеличивалась, нежели уменьшалась с ростом национального развития. Но рядом с поэзией широко развивались и остальные области словесности. Особенно те области, на которые мусульмане даже здесь обращали пристальное внимание, — это ревностное изучение науки о преданиях и применительно к ней и остальные отрасли богословия и юриспруденции; но мы можем не останавливаться на этом, так как мы уже указывали на то, что в этой области испанцы никогда не выходили из тесных рамок учения Малика, особенно с тех пор, как оно, главным образом благодаря стараниям берберского факиха Яхьи, получило официальное значение. И по грамматике и филологии испанцы только работали над достройкой уже установившихся на Востоке учений; зато в области истории и географии мы им обязаны многим существенным. Правда, что начало занятий этими предметами для них покрыто мраком, да и вряд ли когда-нибудь и выяснится. Однако нам известно, что уже во второй половине III (IX) века известный богослов и грамматик Касим ибн Асбаг, между прочим, написал историю испанских Омейядов и вместе с тем основал историческую школу, через посредство которой мы и узнаем обо всем этом.
