Рассматривая возвышение этого замечательного человека (самого замечательного из всех выдвинутых мусульманскою Испанией) с первых шагов его до того времени, на котором мы теперь остановились, мы должны согласиться, что едва ли где-нибудь во всемирной истории можно встретиться с властью, добытой более подлыми средствами. Уж во всяком случае, не в Испании. Правда, что здесь коварство и насилие проявлялись, быть может, больше, чем где бы то ни было; но насколько выше стоит, например, Абдуррахман I или даже какой-нибудь Абдулла в сравнении с этим человеком, который с крадеными казенными деньгами пробрался в гарем и, ухватившись за бабью юбку, дополз до трона. Но никогда, с другой стороны, человек, присвоивший себе тем или иным способом власть, не пользовался ею с большею умелостью и в более широких размерах, чем в данном случае. Так и кажется, что с того мгновения, когда нет более сомнения в верности успеха, «лисица» исчезает и появляется лев. Лишь одна незначительная черта напоминает нам о том, что мы имеем дело не с царственной природой. Говорят, что, когда хаджиб почувствовал себя на высоте власти и неограниченно господствовал над всей Андалузией, он призвал к себе своих товарищей, с которыми он когда-то, еще будучи бедным студентом, беседовал о своем будущем величии. Каждому из них он дал ту должность, которой тот тогда просил; но того, чья насмешка его тогда обидела, Ибн Абу Амир не мог простить; правда, что он не привел в исполнение тот приговор, который бедняга произнес над самим собою, но наказал его конфискацией имущества за шутку, неуместность которой сказалась так поздно. Подобно халифам, Ибн Абу Амир, на деле занимавший теперь их место, считал, что его положение требует, чтобы он собрал вокруг себя поэтов и писателей и предоставил им восхвалять его. Но несмотря на то что расцвет андалузской поэзии, весну которого видели его предшественники, все более развивался, и выдающиеся поэты, блиставшие еще при Хакаме II, как, например, Юсуф ар-Рамадий, Ибн Деррадж и др., являлись также украшением эпохи его преемника, а историки, как, например, известный Ибн аль-Фарадий, продолжали повествовать о подвигах испанских мусульман; словом, литературное богатство скорее увеличивалось, чем уменьшалось, — несмотря на все это, раздавались жалобы на то, что Ибн Абу Амир часто оказывал покровительство ничтожным льстецам и всяким стихокропателям вместо истинных царей искусства и науки; он не обладал тем утонченным вкусом, который передавался из рода в род в законной династии. Но во всем существенном он, после того как окончательно утвердил свою власть, не отставал от величайших правителей, каких знал ислам. Прежний бесчестный школьник проявлял теперь справедливость, не знавшую личностей; он, отдавший когда-то на произвол тупого фанатизма факихов библиотеку Хакама II, теперь пользовался каждым случаем, чтобы поставить некоторый предел неистовым преследованиям со стороны духовенства; ужасный эгоист, для которого не было ничего святого в его честолюбивой погоне за властью, теперь, когда никто не посмел бы помешать исполнению любой его причуды, проявлял иногда почти трогательное самообладание; так, когда он узнал, что одна из его рабынь, пользовавшаяся особым его расположением, воспылала любовью к одному из придворных визирей, он сдержал гнев и ревность и соединил тех, которые незадолго до этого боялись за свою жизнь. Кажется, как будто неотступная идея, под влиянием которой он находился и в ранней юности, только на время оттеснила на задний план лучшие стороны его личности, как бы то ни было, совершенно необыкновенной.
Главными его качествами были почти безошибочная проницательность и несокрушимая сила характера. И эта сила поддерживала его до последнего вздоха, когда он, больше похожий на мертвеца, чем на живого человека, мучимый страшною болезнью, лично еще раз сражался против христиан; она не покидала его ни разу в жизни. Он лично предводительствовал в пятидесяти двух походах; и подобно тому, как он ни на минуту не давал христианам отдохнуть от своих нападений, и в делах внутреннего управления ничто не могло избегнуть его внимания. «Правители не должны спать, — сказал он как-то одному из приближенных, который вздумал уговаривать его не изнурять своего здоровья непрерывною ночною работою. — Если бы я досыпал, то скоро во всей столице все заснули бы». Первым и главным предметом его заботы всегда оставалось войско, которое он создал для себя и которое он неустанно увеличивал и пополнял берберами и христианами. При своей блестящей щедрости он железной дисциплиной сдерживал войско, готовое повиноваться ему по малейшему знаку. В качестве полководца он проявил не менее блестящие дарования, чем во всем остальном, и притом счастье ему сопутствовало неизменно; за всю свою жизнь он не проиграл ни одного сражения. Но сильнее всего этого было непосредственное влияние его личности на солдат, в своей беззаветной преданности готовых за него в огонь и в воду. Он каким-то чутьем угадывал, чем можно повлиять на простого человека; он умел говорить с ним, не столько словами, сколько действиями, смысл которых, частью непосредственный, частью символический, имел почти волшебное значение. Однажды он делал смотр войску. Молчаливо и неподвижно, как этого требовала страшная строгость его дисциплины, перед ним стояли полки. Вдруг он заметил, что где-то в задних рядах что-то блеснуло: оказалось, что один из солдат показал своему соседу свой меч, причем он выскользнул из ножен. Тотчас он вызвал этого человека и спросил его, как он посмел без приказания обнажить меч, зная, что это строго запрещено. Тщетно несчастный пытался оправдаться. «На это нет оправданий», — отвечал военачальник. Тут же провинившийся был обезглавлен тем же самым мечом, а отрубленную голову, посаженную на пику, пронесли по рядам, чтобы показать людям, что значит дисциплина. Если случалось, что хаджиб был недоволен трусостью своего войска, он снимал свой золотой шлем и молча садился на землю, как бы желая этим сказать, что он считает позорным обращать свое внимание на столь жалкие деяния. Этого бывало довольно, чтобы вызвать в солдатах нечеловеческие усилия. Благодаря таким средствам гениальный знаток людей скоро достиг того, что все это войско — берберы, христиане и арабы — представляло в его руках неодолимую силу, находившуюся в его личном и неограниченном распоряжении. Пока он был жив, внутренние и внешние враги бессильно разбивались об эту силу. И народные массы постепенно забывали о своем законном халифе ввиду ослепительных успехов узурпатора, из года в год следовавших непрерывно один за другим.
И правда, даже во времена великого Абдуррахмана ислам в Испании не достигал такой силы восточного блеска, как за эти двадцать лет, когда победоносные знамена непрерывно развевались над золотым шлемом Мухаммеда ибн Абу Амира. Прежде всего Рамиро II пришлось дорого расплатиться за помощь, оказанную им Талибу. Уже на следующий год после победы над последним хаджиб двинул свои войска на север (371 = 981 г.). Замора, за исключением крепости, была взята и разрушена мусульманским отрядом под начальством омейядского принца Абдуллы, по прозванию Сухой Камень
[436], а окрестности ее были страшно опустошены. Пока Рамиро звал на помощь кастильского графа Гарцию Фернандеса и Санхо Наваррского, сам Ибн Абу Амир с главными силами прошел внутрь страны, разбил союзников при Ла-Руеде, взял и разрушил Симанкас (Шент-Макес) и еще раз нанес поражение христианам под самыми стенами Леона. Уж мусульмане проникли было в город, но были вынуждены к отступлению наступившею дурною погодой, указывавшей на приближение зимы. Давнее недовольство леонцев против Рамиро еще возросло после этих неудач. В Галиции против него восстал двоюродный брат его, Бермуда II, в 982 (372) г., и последствием этого междоусобия было позорное обращение одного за другим к Кордове, где они униженно просили о помощи. Но им пришлось обратиться уже не просто к Мухаммеду ибн Абу Амиру: никогда не упуская из виду основания собственной династии взамен династии Омейядов, хаджиб воспользовался блестящим исходом похода, чтобы предварительно принять один из тех почетных титулов, которые до сих пор принимали только халифы. От имени Хишама был издан приказ присоединить к имени первого министра титул аль-Мансур — «победоносный»
[437], выставлять это имя на государственных грамотах и возглашать его во время пятничной молитвы после имени халифа. И целование руки правителя, наравне с вышеупомянутыми обрядами, бывшее исключительным правом самого государя (впрочем, магометанские халифы в этом отношении всегда были менее притязательны, чем наместники Христа), требовалось сперва от визирей, а потом и от омейядских принцев. И никто не возражал на это. Напротив, сановники и столичная знать наперерыв спешили отдавать себя в добровольное рабство хаджибу; это было неизбежное следствие усиления самодержавия при Абдуррахмане. Царедворцы исполняли гораздо больше, чем от них требовали, добровольно оказывая и сыновьям всемогущего регента ту же честь. «Как только, — насмешливо замечает летописец позднейшего времени, — один из его мальчуганов попадался им на глаза, они обступали его, без конца целовали ему руку, чмокая в каждый пальчик отдельно». Однако регент, как всякий выскочка находя удовольствие в подобных проявлениях, менее чем кто бы то ни было был склонен видеть суть власти в этой внешней стороне. Скоро он доказал, что не из пустого тщеславия он хотел называться аль-Мансуром, как некогда самый могущественный из Аббасидов. Не один из мусульманских властителей наводил ужас на христиан Северной Испании; но ни один образ не запечатлелся с такою страшною определенностью в народной памяти, как образ Альманзора, как христиане называли его и как его еще теперь называют западные историки. И если бы даже для него не было необходимым вступить на путь завоевателя с целью заставить народ забыть о его незаконном положении рядом блестящих подвигов, вызвать одобрение и уважение со стороны духовенства в качестве борца за веру, то все-таки к этому его побудило бы честолюбие и потребность удовлетворения своей могучей энергии. При сказанных условиях он скоро покончил с Леоном. Он с готовностью дал вспомогательное войско в распоряжение Бермуды II, которому и после смерти Рамиро было оказано сопротивление; правда, что благодаря этому войску Бермуде удалось установить свою власть в 374 (984)
[438] г., но вследствие того, что войско осталось в его стране, он на некоторое время сделался вассалом Кордовы. Положение короля было до такой степени ненадежно, что он был вынужден выдать одну из своих дочерей, Терезу, в жены язычнику. Между тем Альманзор лично совершил несколько набегов в область Кастилии и Наварры; но главную мощь его нападения пришлось испытать в 375 (985) г. графству Барселонскому, столица которого, в первый раз после более чем полутораста лет, была завоевана мусульманами. Христианские и берберские наемные войска хаджиба ужасно свирепствовали в этом несчастном городе: они сожгли его, умертвили гарнизон и большинство жителей, а остальных увели в рабство. Однако если и раньше войны мусульман, по нашим понятиям, были беспощадны, то их следует считать еще довольно человечными для Средних веков, особенно по сравнению с гораздо большими жестокостями, которые позволяли себе христиане. Теперь благодаря составу войска Альманзора жестокость и необузданность проявлялись все в большей степени и со стороны мусульман. Но все же немало времени прошло до той поры, пока это различие сгладилось, и настоящее арабско-испанское воинство до конца своего существования сохранило дух рыцарского благородства, даже по отношению к смертельным врагам, дух, реже проявлявшийся в католической Испании. Но христианские разбойники, как и берберы, в магометанском войске слишком часто позорили имя ислама, отказывая вопреки военно-религиозным законам их вероучения в пощаде беззащитным и предаваясь ужасным убийствам.
