Уже в 418 (1027) г. они преподнесли ему титул Нагид, «князя» Израиля, то есть верховного главы всех евреев в государстве, и в качестве Самуила Ха-Нагида он стал знаменит навсегда. Но этот почетный титул имеет значение не только в глазах его соплеменников; отличаясь всей прелестью ума и учености, практическим смыслом и безупречным образом жизни, он нисколько не проявлял мелочной хвастливости выскочки. Скромное достоинство его обращения, даже в глазах не особенно расположенных к нему арабов, еще выигрывало благодаря его истинно царственной благотворительности и щедрости, проявлявшейся не только по отношению к его единоверцам, и притом с большим тактом. И если государственный строй Гранады после смерти Хаббуса в 429 (1037) г. не пришел в окончательное расстройство, то это, несомненно, заслуга Самуила.
Бадис, сын покойного эмира, правивший в 429–465 (1038–1073) гг., был зловредный тиран, равного которому не найти. В качестве старшего сына он при вступлении на престол воспользовался поддержкой Самуила, несмотря на то что влиятельная партия хотела оказать предпочтение его брату. Счастье для страны, что вследстие этого дана была возможность благодетельного влияния умного еврея на нового эмира. Сам по себе эмир был дикий зверь; и чтобы явиться в роли его опекуна, нужны были все умственное превосходство и вся ловкость этой исключительной личности. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы даже этот визирь был в состоянии всегда удерживать в должных границах жестокость и всякие выходки Бадиса; нередко этого кровожадного пьяницу нельзя было уговорить никакими доводами. В Альмерии была целая колония гранадских беглецов, с трудом спасшихся от необузданной ярости этого изверга. О том, каким образом этот коварный человек мстил своим действительным и мнимым врагам, красноречиво говорит случай со «славянином» Зухейром, на которого он в мирное время велел солдатам напасть и убить. Наконец, когда его рассердило присоединение нескольких мелких берберских владений к Севилье, его осенила гениальная мысль казнить всех арабов в своей области
[446], и лишь с трудом удалось Самуилу уговорить его отказаться от этого намерения. Как ни неуютно и небезопасно должны были чувствовать себя при таком эмире высшие слои общества, внешняя безопасность государства и правильная постановка внутреннего управления были обеспечены благодаря замечательным способностям министра. Страна развивалась, и скоро она стала в ряду первых испанских государств и под конец осталась единственным убежищем для берберского элемента на всем полуострове.
Зато в других местах положение берберов, еще недавно наводивших ужас на Испанию, быстро ухудшалось. Как и всюду, между ними не было единства и недоставало выдающейся личности, которая своею энергией и честолюбием могла бы возместить этот недостаток единства. Афтасиды в Бадахосе, в похвальном стремлении отделаться от своей африканской грубости, предоставили любезным придворным историографам соорудить прекрасное арабское родословное дерево, которое исключало всякое злостное сомнение в происхождении их от Туджиба, бедуина, родоначальника властителей Сарагосы; а князья их — Абдулла, с титулом аль-Мансур (приблизительно до 422 = 1031 г.), Мухаммед аль-Музаффар — до 460 (1068) г., Яхья аль-Мансур II — 460–473 (1068–1082), Омар аль-Мутеваккиль — 473–487 (1082–1094) — всеми способами старались поощрять науки и искусства и личным участием на этом поприще стать наряду с наиболее образованными арабами. Правда, что благодаря этому военная сила их государства в короткое время пришла в упадок, так что они вскоре оказались в стесненном положении между королями Леон-Кастилии и не менее враждебно к ним настроенными мусульманскими соседями. Но, несмотря на это, они оказались гораздо более выдающимися, чем их соплеменники в Толедо, эмиры из рода бену-зун-зун, которые заняли в 427 (1036) г. место Яиша в бывшей столице Готского королевства. Их племя прежде, при эмирах Омейядах, отличалось силою и строптивостью; что оно и теперь еще не утратило своего влияния на севере, доказывается переходом «средней границы» во власть этих вождей; но самые люди со временем были уж не те. Энергия предков у них выражалась не в борьбе с кастильцами, а в обжорстве и пьянстве и в иных проявлениях роскоши; зун-зунским пиршеством в Испании называли то, что в Риме — лукулловским. Но тяжело было похмелье этих пиров. Уже третий правитель этой династии — ее представители были: Измаил аз-Зафир — 427–429 (1036–1038), затем Яхья аль-Мамун — 429–467 (1038–1075) и, наконец, Яхья аль-Кадир — 467–478 (1075–1085), последний был прогнан Альфонсом VI из страны, и этим была пробита первая гибельная брешь в той стене, которая почти 400 лет служила надежной защитой мусульманской области.
Тому стремлению к обособленности (партикуляризму), которое как бы вошло в плоть и кровь испанцев, по крайней мере в некоторых провинциях, соответствует особая способность к местному самоуправлению. Известно процветание средневековых городских общин в Испании до той поры, пока абсолютизм Габсбургов не подавил их независимость; мы не забыли также, что и в период мусульманского владычества, в течение 80 лет Толедо, в качестве вольного города, поддерживал свою самостоятельность. И казалось, что после падения Омейядов два главных города Андалузии — Кордова и Севилья
[447] хотели последовать примеру старшей сестры. И в самом деле, многострадальный город халифов обязан мудрости и умеренности двух выдающихся мужей тем, что он мог после перенесенных потрясений несколько оправиться в течение почти тридцати лет, прошедших со времени установления республиканского образа правления, без существенных нарушений мира. Патрициям сообща удалось восстановить в Кордове желанное спокойствие, и, после изгнания Омайи, они предложили главе одного из наиболее уважаемых родов Джахвару ибн Мухаммеду взять в свои руки власть и пользоваться ею по усмотрению. Но он благоразумно и самоотверженно не пожелал явиться в качестве государя: правда, он не уклонялся от бремени государственных дел, но, боясь слишком большой ответственности, он нашел необходимым назначить себе двух «товарищей», из членов своего рода, без содействия которых он не мог-де обойтись. Так и сделали. Но он этим не ограничился и постоянно держался того взгляда, что не ему принадлежит власть, а государственному совету, состоявшему из наиболее уважаемых жителей города. Ему он давал знать о всяких происшествиях, о всех государственных грамотах, и на его заключение он передавал все сколько-нибудь важные дела. Сам он делал вид, что он ничего лично не решает, хотя в конце концов его мнение всегда имело решающий перевес. При этом он всегда являлся в качестве простого, хотя зажиточного и уважаемого гражданина, каковым он был и до того, и избегал всего, что можно было бы истолковать как стремление к тирании (здесь вполне у места этот греческий термин). Так, он решительно отказался перейти из своего простого дома во дворец халифов. И если он, с такою осторожностью обставив себя со стороны формальной, на самом деле правил вполне самостоятельно, то его самообладанию соответствовала и прямота его характера, и целесообразность его политики. Правда, то уважение и то влияние, которыми он пользовался, сами по себе доставляли значительные выгоды, и ему удалось в короткое время удвоить свое состояние; но республика от этого не пострадала, так как его бережливое, честное и строгое управление вскоре внесло в расшатанные дела Кордовы порядок и безопасность; а его отношение к соседям, дружественное и чуждое «политики приключений», но при этом твердое, дало возможность бывшей столице, благодаря ее положению и ее производительной силе, хотя и уменьшенной, но все же не убитой, снова поднять свою торговлю и промышленность. Правда, не вернулись дни, когда Кордова была первым городом на всем западе. Но все же здесь вновь произошел чудный расцвет. Сын «первого консула» Мухаммед ибн Джахвар, заместивший отца после его смерти в 435 (1043) г., управлял государством безусловно в его духе. Хотя он в 456 (1064) г. отказался от власти в пользу своих двух сыновей, Абдуррахмана и Абд аль-Мелика, и этим подверг ход событий некоторым неблагоприятным изменениям, но город снова настолько оправился, что даже при менее благоприятных условиях нисколько не пострадали его величие и богатство.
