Совсем не так сложилась судьба Севильи, вначале бывшей в таких же условиях. И здесь патриции, отказавшись впустить в город халифа Хаммудита Касима Мамуна, избрали главу государства из своей среды. Но они тотчас сами испугались проявленного ими геройства, и каждый боялся быть за него в ответе, на случай, что Касим вернется с большою силой; поэтому им нужен был козел отпущения; и в качестве такового, а не вследствие общего доверия они избрали на эту высокую должность городского кади Абуль Касима Мухаммеда, из рода бену-аббад, в 412 (1021)г. Правда, что он был очень богат — дурной признак для кади магометанского города; но происхождения он был не особенно знатного. Он принадлежал к южноарабскому племени Лахмидов, но не (как впоследствии самоуверенно утверждали льстецы) от ветви «королей» Хиры, а от малоизвестной боковой линии, занимавшейся до ислама где-то в сирийской пустыне разведением, другими словами, кражей верблюдов. Отец его выдвинулся при Альманзоре в качестве военного и ученого и под конец был в должности кади, которая затем перешла к сыну; но между тем как об отце говорили как о человеке честном и щедром, Абуль Касим оказывается человеком выдающегося ума, но не очень добросовестным, честолюбивым и не брезгавшим никакими средствами. И он, как впоследствии Джахвар в Кордове, заставил себя долго упрашивать и взял на себя управление новым государством только после того, как нескольким патрициям пришлось волей-неволей согласиться быть его помощниками. Но вскоре оказалось, что он вовсе не имел в виду разыгрывать Цинцината, пожимать мозолистые руки почтенным гражданам и стоять во главе республики миролюбивого и трудолюбивого мещанства. Правда, что положение дел в Севилье было не так просто, как десять лет спустя в Кордове. Еще не успокоились берберы в Андалузии и постоянно угрожали из соседней Кармоны: наилучший предлог для кади-президента, чтобы усердно приняться за создание надежного войска. Денег у него было довольно, и он не жалел их; поэтому он без труда мог вербовать арабов, берберов, христиан, целыми толпами и в большом количестве покупать рабов, которых также приучал к военной службе. Для упражнения их он вскоре стал устраивать набеги, сперва в окрестностях, а затем довольно далеко на северо-запад за Гвадиану (Вади-Яну), благодаря которым он получал пленников и добычу.
Но он еще не успел вполне упрочить свою власть, когда в 418 (1027) г. хаммудитский «халиф» Яхья Мутали, властитель Малаги и окрестностей, желая вознаградить себя за потерю Кордовы, пошел на Севилью. С ним были союзники — берберы из Кармоны, — благодаря чему силы его были значительнее, чем у горожан; кади предпочел вступить в переговоры. Яхья же с своей стороны был недостаточно силен, чтобы предъявлять чрезмерные требования; поэтому он согласился избавить город от прелестей берберского постоя, под условием признания его верховной власти. Это условие ни к чему не обязывало, и оно было бы принято без колебаний; вопрос был только в том, кто представит заложников, которых «халиф» должен был потребовать, чтобы все дело не свелось на пустую комедию. И тут кади доказал, что он был единственный человек в Севилье, действительно знавший, чего он хочет: не задумываясь ни на мгновение, он выдал Яхве своего сына Аббада. Как ему впоследствии удалось бежать из плена, когда произошел окончательный разрыв между его отцом и Хаммудитом, мы не знаем. Как бы то ни было, но с того момента как кади, казалось, принес в жертву общему благу собственную плоть и кровь, положение его в Севилье было обеспечено. Весь народ привела в восторг эта готовность жертвовать… своим сыном. Таким образом, он теперь мог не считаться с патрициями, и вследствие этого он сперва удалил своих товарищей по управлению, затем отстранил целый ряд других выдающихся личностей, смещая их или ссылая, и во всем этом он, по-видимому, не встретил серьезных возражений. Правда, что он до конца сохранил свое старое звание кади, но в действительности он с этого момента был неограниченным властителем Севильи, и после его смерти власть оставалась в руках его потомков, Аббадидов, до окончательного разгрома Испании в конце V (X) столетия.
Это несомненно наиболее выдающиеся мусульманские правители того времени, и им обязана Севилья тем, что она заняла на некоторое время первое место среди андалузских городов, быстро превзойдя Кордову и отодвинув ее на второй план.
Не то чтобы политика Аббадидов выгодно отличалась от политики остальных государств полуострова, основанных путем самовольного захвата власти. Правда, что на первый взгляд могло бы показаться, что кади и наследовавший ему сын Аббад Мутадид имели в виду патриотическую мысль соединить все арабские элементы в один большой союз против берберов и, одолев последних, вновь объединить все области под одною властью. И в самом деле, это была бы великая задача, и притом единственное условие, при котором могло бы быть упрочено положение ислама по отношению к христианским государям. Но, присмотревшись внимательнее, мы убеждаемся, что мероприятия правителей в Севилье, как и всюду, вызывались просто страстью к разбоям. И намерения Аббадидов не шли дальше стремления увеличивать свою область за счет соседей, к какой бы национальности или партии они ни принадлежали. И только потому, что они, преследуя эти стремления с ловкостью и коварством, смотря по требованию минуты, то здесь, то там успешно интриговали или одерживали победы, их деятельность, которой, безусловно, чуждо преследование каких бы то ни было общих интересов, иногда получает как бы характер направления общеисламского. Но в общем они все же, хотя и бессознательно, действуют в интересах арабско-испанской цивилизации. Дело в том, что наиболее могущественными их противниками остаются все еще берберы, их слишком близкие и строптивые соседи, и несомненная заслуга Аббадидов состояла в том, что они держали берберов в постоянном страхе и при этом сделали Севилью главным городом мощного государства. Столица их с берегами Гвадалквивира, окаймленными садами и дворцами, стала средоточием оживленного обмена и наслаждения жизнью с ее изящно-роскошною обстановкой, со всем, что вносили в нее искусства и науки, и в этом отношении также вполне стала на место Кордовы. Это сильно возвысило в глазах современников и потомства значение и славу династии, несомненная энергия которой все же была направлена исключительно на удовлетворение бессердечного и ни перед чем не останавливавшегося честолюбия.
Как только кади Абуль Касим Мухаммед почувствовал себя неограниченным властителем Севильи, он сделал первые шаги в политике завоеваний, которой он с тех пор продолжал неуклонно следовать. По его приказанию сын его, Измаил, храбрый воин, вместе с заключившим с Севильей союз бербером Мухаммедом из Кармоны, перешел через западную границу Севильской области, чтобы занять сохранившуюся часть Вехи, разрушенной во время междоусобной войны толпами берберов, и вновь укрепить ее. Таким образом, была приобретена твердая точка опоры между областью Афтасидов в Бадахосе и незначительными владетелями Сильвеса, Санта-Марии и Мертолы, разделившими между собою южную часть нынешней Португалии. Однако им было очень некстати возникновение новой державы рядом с их границей.
Афтасид Музаффар поспешно отправил войско в Беху и, когда Измаил затем стал грабить страну, лично пошел против неприятеля. Владетель Мертолы послал ему подкрепления, но Измаил разбил наголову союзное войско врагов, и самому Музаффару пришлось, в качестве пленника, отправиться в Кармону. Правда, что он вскоре был освобожден в 421 (1030) г. и отомстил за свое поражение тем, что несколько лет спустя, вопреки заключенному миру, напал на Измаила во время похода, последнего против леонцев, и нанес ему тяжелое поражение в 425 (1034) г. Несмотря на это, несмотря даже на то, что с этого времени не прекращалась война между Севильей и Бадахосом, значительная область на западе, в которую входил даже Лиссабон, представлявшая превосходную точку опоры для последующих завоеваний, была надолго закреплена в руках кади. Правда, что до поры до времени дальнейшее наступление было невозможно, так как вновь угрожали берберы. С другой стороны, халиф Хаммудит Яхья Мутали пришел к убеждению, что собственными силами ему ничего не добиться, и попытка его в последние годы привлечь на свою сторону мелких соседних берберских князей увенчалась успехом. Теперь ему удалось даже прогнать из Кармоны Мухаммеда, союзника кади, и таким образом Яхья находился лишь в четырех милях от Севильи, угрожая ей своею близостью. Ясно было, что он не замедлит заставить кади, который на словах признавал себя подчиненным халифа, на деле повиноваться ему; а теперь, в 426 (1035) г., Яхья располагал совсем иною силою, чем 8 лет тому назад, даже в том случае, если бы Хаббус Гранадский воздержался от вмешательства. Для борьбы с Хаммудитом кади искал союзников. Естественными врагами берберских халифов являются кордовцы, которым также грозила опасность из Кармоны, затем «славяне» с востока, области которых также были легко доступны, как со стороны Кордовы, так и со стороны Гранады. Поэтому Аббадид решил устроить большой союз арабско-славянских государств, направленный против берберских князей. Мысль эта была счастливая, но приведению ее в исполнение мешало одно важное обстоятельство. Дело в том, что кади нисколько не сомневался в том, что он будет руководителем союза, но, с другой стороны, было ясно, что ни один из князей, на которых он рассчитывал, не согласится подчиниться республиканскому гражданскому чиновнику, каковым он, собственно, был. Но тут ему помог счастливый случай: вдруг пронеслась весть, что набожный халиф Омейяд Хишам II, исчезнувший при завоевании Кордовы в 403 (1013) г., вновь появился в Калатраве и что ему восторженно присягнуло население этого города
[448], принадлежавшего к области Измаила Толедского.
