Власть атабегов в Сирии была гораздо менее продолжительна; зато единственный государь из всех потомков Зенги, действительно обладавший ею, Нур ад-Дин Махмуд (541–569 = 1146–1174), приобрел неувядаемую славу и всемирно-историческое значение. Еще долго после его смерти сирийцы называли его аль-Мелик аль-Адил, «справедливым царем», и он во всех отношениях заслужил это название. Он придавал большое значение водворению правильного судопроизводства среди своих подданных и желал этого не только по политическим расчетам, но потому, что ему было присуще чувство справедливости, которое проистекает из истинного мужественного благочестия.
Но решительный оборот крестовых войн был обусловлен не только его военными подвигами. Ему неотъемлемо принадлежит другая заслуга: влиянием собственной могучей личности, своим примером и поступками, равно как решительными мерами, он сделал для магометан войну с христианами вопросом веры и возбудил усердие их до фанатизма как раз в тот момент, когда у противников это наиболее могущественное побуждение начало ослабевать и легкомыслие, безнравственность, даже бесчестность стали перевешивать у большинства.
Правда, и до Нуреддина
[113] неоднократно делались попытки придать борьбе с неверными несколько более оживленный характер, путем пробуждения религиозного пыла: когда султан Мухаммед велел Маудуду проникнуть в Сирию, то это было обусловлено, по крайней мере отчасти, беспокойным движением в всегда строго правоверном Багдаде, а когда Зенги в 532 (1138) г. нуждался один раз в подкреплении с востока, то этот опытный политик пробовал не без успеха снова воспользоваться народною массой столицы халифата, чтобы оказать желаемое давление на правительство востока. Но это были мимолетные явления, не имевшие дальнейшего значения; обыкновение магометанских хищнических государств Сирии не стесняться в заключении союзов с франками, как только это представлялось выгодным для себялюбивых целей, едва ли могло способствовать на самом поле войны усилению чувства, что война эта священна, джихад. При Нуреддине было иначе. Этот великий государь, личность которого везде почиталась мусульманами и воодушевляла их, явно и умышленно показал, до какой степени он чувствовал себя борцом за веру в своих походах.
В скором времени воодушевление «в борьбе за дело Божие» было распространено благочестивыми мусульманами в народные массы не только там, где за эмира молились, как за государя; письма его, отчеты о его победах и, как кажется
[114], популярные рассказы, описывавшие покорение Сирии и Месопотамии первыми правоверными под начальством Абу Бекра и Омара, рассказы с романтическими прикрасами и с прозрачной целью ближайшего полезного применения, возбудили воодушевление далеко за пределами Халеба и Мосула; вообще народное настроение в ближайших провинциях усилилось настолько, что в 559 (1164) г. Ортокид Хисн-Кефы не смел отказать Нуреддину в просьбе о помощи, хотя ему не было никакой выгоды в дальнейших победах и без того слишком сильного соседа; жители же Дамаска, которым и так наскучили слабые Тогтегиниды, еще за десять лет до этого (549 = 1154 г.) сами призвали сына Зенги, чтобы он присоединил их владения к своему государству.
Тот, в ком мусульмане видели истинного героя веры, естественно представлялся христианам совсем в другом свете. Но если даже дешево оценивать его, нельзя его упрекнуть в жестокости или слепой мстительности даже в отношении к этим смертельным врагам. Страшная кровавая баня в Эдессе и полное разорение этого города (541 = 1146/47 г.) по взятии его, в наказание за необдуманное восстание его после смерти Зенги, соответствовали военным нравам и к тому же могли казаться ему неизбежными с политической точки зрения; убиение многих христианских пленных в ответ на бессовестное нападение Бодуэна при Баниясе
[115] на доверчивых мусульман, рассчитывавших на соблюдение заключенного перемирия, было справедливым возмездием; в других же случаях он никогда не провинился в какой-либо крупной жестокости. Но для христиан, изгнание которых из Сирии и Палестины было целью его жизни, он был всегда непримиримым врагом. Если он заключил союз с королем Малой Армении, то только для того, чтобы вредить крестоносцам; если он вел войну против мусульманина, сельджука Килидж Арслана II (560 и 568 = 1165 и 1172/73 гг.)
[116], то он имел лишь в виду удержать его от постоянных хищнических нападений на Данишменда Сивасского и таким образом достигнуть необходимого единства для борьбы с византийцами и крестоносцами. Если стремления его и были направлены только на борьбу с ненавистными франками, то все же он был чересчур проницательным воином и хорошим политиком, чтобы надеяться достичь действительных успехов только наступательным образом действий.
У него никогда не было недостатка в мужестве вступать в бой с закованными в даты христианскими всадниками, которых все боялись: личная храбрость была этому высокому, сухощавому, почти безбородому человеку в столь высокой степени свойственна, что окружающие его постоянно, хотя понапрасну, должны были удерживать его от подвергания себя безумным опасностям; но он вовремя понял перевес рыцарей при рукопашной борьбе; тогда он стал стремиться к тому, чтобы вести войну иначе: с прежнею живостью, которая не позволяла бы крестоносцам передохнуть и не ослабила бы воодушевления в своих, но по возможности избегая больших битв, решаясь на них только в случае каких-нибудь необыкновенно благоприятных обстоятельств. И в этом он поступал правильно. Даже тогда, когда он решался вступить в решительный бой, он оставался несколько раз в проигрыше и, несмотря на весь вред, причиненный им то здесь, то там своим противникам, ему удалось надолго вернуть исламу только некоторые округи Северной Сирии в 545 (1150/51)
[117] г. и крепости Харим и Панеаду в 559 (1164) г. Он, скорее, считал своей ближайшей и главной задачей постоянно собирать вокруг себя новые силы, чтобы впоследствии, после того как окружит со всех сторон, от моря до моря
[118], государство крестоносцев, путем присвоения себе соседних с ними мусульманских земель, — чтобы тогда быть в силах выступить с войском, которому нельзя было бы противостоять. Это удалось ему сверх всякого ожидания, так что благодаря этому, а также пробуждению магометанского фанатизма он действительно сковал те орудия, воспользовавшись которыми Саладин мог впоследствии одержать блестящие победы. Прежде всего, Нуреддин в 549 (1154) г. лишил трона последнего потомка Тогтегина, предварительно ловко разъединив его с его окружающими, и завладел Дамаском, с согласия его населения. Для крестоносцев это был удар, которого не могли бы исправить и десять выигранных сражений: вместо слабых, всегда клонящихся то в ту, то в другую сторону и склонных к мирным сношениям Тогтегинидов, они имели теперь в середине фланга своего узкого берегового владения неутомимого и непримиримого врага; в скором времени этот последний приготовился связать и последнюю петлю той сети, которая должна была обхватить христиан везде, куда не хватало море.
