Вся широкая полоса, охватывающая земли между Оксусом и Яксартом, старинную Бактрию и теперешний Афганистан, была уже с древних времен предметом спора для индийских, иранских и разных северных племен. Последние имели, по-видимому, этнографическую связь с турецкими, татарскими и монгольскими народностями. Но о родственных их отношениях, опираясь на дошедшие до нас известия греко-римских и китайских историков, нельзя сказать ничего более точного. Они, подобно вышеназванным народностям, в разные периоды существования староперсидского, македонского и среднеперсидского государства вторгались из степей и гор, средоточие которых составляли алтайские вершины, в Иран и производили в нем опустошения. Во времена Арзакидов они проникли через Кабульскую долину до Индии, а с другой стороны — до границы Кирмана. Возможно, что в какой-нибудь связи с ними находятся владетели Кабула, наделавшие столько хлопот магометанским полководцам и которых мусульмане называют турками. Во всяком случае, справедливо именуются «турками» те отряды всадников, которые в 560 г. отняли Трансоксанию у бывшего до них господствующим на Оксусе тоже северного племени гефталитов и основали там могучее государство под управлением Хакана («великого царя»). Оно охватывало значительное пространство древнеиранской территории, так как царство Ахеменидов в лучшие времена простиралось до Хорезма (Хивы) вблизи Аральского моря, и можно предполагать, что по крайней мере оседлые жители Бактрии, Трансоксании и оазиса Хорезма были иранцы. Даже в настоящее время городские жители Трансоксании большей частью еще персидского происхождения, несмотря на то что за этот долгий период монголы и татары сильно похозяйничали в центральной провинции, а турки-узбеки уже целыми столетиями владели страной. Приходится предположить, что турецкий Хакан, подобно тому как позже поступали мусульмане, представлял отдельным округам до известной степени собственное самоуправление
[24]. Тем не менее во времена мусульманских завоеваний многочисленные турецкие толпы были внедрены среди персидского коренного населения, потому что главным образом турки были переведены из тех местностей в Багдад, сначала целой массой, а позже в виде гвардейских отрядов
[25]. На юг от этих северо-восточных турок и рядом с так называемыми кабульскими турками поселились и другие неперсидские племена; особенно у индийской границы потомки пактиеров, которые позже называли себя пушту, и дикие жители Гура, гористой страны на юго-восток от Герата. Из смеси этих двух племен (с добавкой позже переселившихся сюда монголов) возник воинственный народ афганцев. На юго-востоке было, кроме того, немало индусов, которые когда-то владычествовали в Кабуле, вследствие чего доставили одно время в Восточной Персии исповедуемой ими буддийской религии сильное, чувствуемое еще при исламе, влияние. Все эти чуждые элементы, там, где сталкивались с персидской нацией, задерживали ее развитие, как в политическом, так и в религиозном отношении. Туркам, с их несложной, часто даже несколько узкой мыслью с самого уже начала, лишь только они вообще стали думать о религии, казался более симпатичным положительный, запрещающий всякое излишнее мудрствование правоверный догмат, по сравнению с аллегорическими тонкостями шиитов. Они перешли к суннитам, — как затем поступили и афганцы, которые, правда, в конце II (VIII) столетия были еще язычниками или буддистами.
Таким образом, очевидно, что, сколько бы под арабским владычеством ни сохранилась персидская национальность, тем не менее и на западе и на востоке страны было трудно устранить хотя уже постепенно склоняющийся к упадку, но все еще владеющий довольно почтенной суммой сил халифат Аббасидов. К тому же все различие, весь антагонизм между суннитами и шиитами, между национальностями арабской и персидской, почти всюду скрывались под наружным миром; хотя тот, кто бросает взор на дальнейшее развитие истории Персии, довольно легко может разобраться в этом антагонизме и проследить его под кажущимся миром и согласием. Нас не удивит поэтому, если первые проблески стремлений персов к самостоятельности принимают сначала только облик личного честолюбия. И еще менее удивимся мы, если именно главнейшая опора всего тогдашнего положения дел — различие религиозных взглядов — остается вначале совершенно нетронутой.
Нам известна попытка, на которую отважился Тахир, задумав добиться независимости от Мамуна и сделаться самостоятельным повелителем восточных областей. Несмотря на неудачу, которой кончилась попытка, сделанная Тахиром, вследствие его внезапной смерти, халиф не решился отнять у сыновей Тахира управление их родной страной. Фактическая самостоятельность, которой Тахириды пользовались по отношению к халифам, долго еще не приводила к положительному разрыву. Дух открытого мятежа, вдохновлявший Тахира и внушивший ему эту смелую попытку, не перешел к его сыновьям Тальхе и Абдулле. В то время как последний сражался за Мамуна в Месопотамии и Египте, брат его управлял (207–213 = 822–828) от имени халифа восточными областями, блюдя в них порядок и не принимая прямых приказаний из Багдада. Столицей Тальхи был Нишапур, откуда он правил Хорасаном и соседними странами. Одновременно с этим он считался верховным повелителем Трансоксании и Табаристана, пользовавшегося, правда, значительной долей свободы под правлением своих испехбедов. Отдельные округи Трансоксании находились в руках сыновей Асада, сына Самана. Утверждают, что и они тоже были по происхождению персы из старинного и благородного рода. По имени своего деда и они, и их потомки носят наименование Саманидов. Они принадлежали к свите Мамуна, который, переселяясь с востока в Багдад, пожелал утверждения их младшими наместниками, что и произошло в 204 (819–820) г. При Тахиридах они сохранили свои наместничества, в числе которых наиболее значительным следует считать наместничество Самарканда. Сначала это последнее попало в руки Нуху
[26] ибн Асаду; затем, когда он умер, оно перешло к брату его Ахмеду I, а еще позже к сыну Ахмеда Насеру I. Таким образом, оно стало таким же наследственным, как и главное наместничество над восточными областями в доме Тахиридов. Обе эти династии оказались крайне благодетельными для управляемых ими провинций: наконец-то эти земли перестали быть жертвой алчности и грабежа со стороны арабских наместников. Но Саманидов, так же как и Тахиридов, всегда гораздо менее увлекала военная слава, чем внутреннее преуспеяние страны, развитие в ней ремесел и умственных и духовных интересов. Владения этих двух династий были достаточно обширны, чтобы успешно защищаться против внешних врагов, и все же не настолько значительны, чтобы из центра их властитель не мог во всякое время удобно окинуть взором положение всех своих областей.
