Между тем и ассасины наконец должны были подчиниться мамелюку. Уже в 664 (1265) г. Бейбарс по какому-то поводу написал им дерзкое письмо, на которое они, напуганные уничтожением их товарищей в Персии и позднейшими нападениями монголов на Сирию, ответили изъявлением покорности. Теперь у них не было прежнего непоколебимого доверия к себе и своим начальникам, которое прежде давало им самоуверенность, необходимую для приведения в ужас всех мусульманских и христианских государств. Сначала они снизошли до того, что послали Бейбарсу дань, а в 671 (1273) г. последние крепости их сдались этому слишком могущественному султану. К сожалению, и впоследствии их еще продолжали видеть: как только их новый господин или один из его позднейших преемников хотел избавиться от какого-нибудь неудобного врага, он отдавал приказание измаилитам, которые в качестве его верных подданных продолжали жить в своих притонах, и мог быть уверенным, что в скором времени федавий отправится исполнить его. Так ассасины в последнее время своего существования стали чем-то средним между палачами, убийцами, тайною полицией и находились на службе правоверных турок-суннитов, владычество которых они, по плану своего основателя Хасана ибн Саббаха, должны были бы уничтожить. Это почти такая же милая ирония, как то, что в настоящее время последние представители этой секты в Индии и Сирии зарабатывают свой хлеб, занимая гражданские должности в качестве честных коммерсантов и почтенных ремесленников.
Великому государю, уживавшемуся в Бейбарсе с великим воином, удалось слить в одно государственное целое Сирию и Египет, которые оставались неразрывными в течение 240 лет, и не единственно вследствие общего антагонизма обеих провинций к монголам и христианам Месопотамии и Малой Азии. Но одного он не мог достигнуть — сохранить для своей семьи наследственные права на созданное им могущество. Ибо по своей сущности это могущество зависело от личности, подобно могуществу первых сельджукских султанов, преемникам которых признание со стороны очередного халифа Аббасида никогда ни к чему не служило, если они сами не обладали силой сохранять войско и государство в своей власти. Поэтому совсем неудивительно, что только четыре из двадцати двух бахритских султанов умерли на троне естественною смертью, и то один из этих был сначала два раза свергаем с престола; семеро были убиты, остальных одиннадцать просто свергли, большей частью после краткого управления, как только они начинали уклоняться от опеки своих эмиров. Сейчас же после Бейбарса эта участь постигла сына его, Мелик Саида (676–678 = 1277–1279): он был столь же отвратительный человек, как его великий отец, но к тому же совершенно неспособный справиться с своими подданными. Тогда Килавун
[211], самый выдающийся из мамелюков Бейбарса, заставил его уступить власть в пользу одного несовершеннолетнего брата, а скоро устранил и этого последнего. Позднейшие султаны, за исключением небольших междуцарствий 694–698 и 708–709 (1294–1299, 1309–1310) гг., были из рода Килавуна, но большей частью служили лишь игрушкою в руках действительно управлявших эмиров. Можно считать за чудо, что при таких условиях мамелюкское царство не распалось так же скоро, как государство сельджуков. Но есть большая разница между обоими: сельджуки были люди, мамелюкство же — учреждение. Войска первых, подобно прежним арабским, представляли собой совокупность племен различного происхождения, которые распадались тотчас же, как только не было сильного правителя. Не то было у мамелюков. Эти люди, прибывшие издалека, большей частью увезенные в качестве пленных и проданные в Египет в ранней юности, даже в детстве, подобно позднейшим османским янычарам
[212], не знали другой родины, кроме лагеря и казарм. Тотчас по вступлении в ряды войска они подчинялись строгой дисциплине и подвергались правильному обучению. Таким образом, они сливались в одно крепкое целое, которого не могли разъединить ни дворцовые революции, ни взаимные интриги высших офицеров и чиновников. По мере увеличения бессилия султанов мамелюки сами начинают исполнять роль правительства: подобно тому как янычары Константинополя имели обыкновение производить свои революции в Атмейдане, египетские преторианцы Каира также имели для этого определенное место, а именно вблизи Куббет ан-Насера («Победной часовни»).
Народ должен был выносить этот неизбежный гнет, да и мог выносить, пока торговые сношения с Западом и Востоком возвышали естественное богатство страны, но под этим владычеством ни Египет, ни Сирия не пошли значительно дальше простого материального прозябания, хотя многих из султанов восхваляют и как покровителей искусств и наук, и ученые-богословы, юристы и историки обеих стран и в это время писали очень объемистые книги. Следить в подробностях за постоянно повторяющимися событиями между эмирами, то борющимися между собой, то соединяющимися для заговора, за свержением и возведением на престол султанов, обыкновенно в возрасте от 4 до 14 лет, за возвышением одного и падением другого мамелюка — не представляет интереса. Назовем лишь нескольких, прежде всего самого Килавуна (678–689 = 1279–1290). Если Бейбарс — энергичный и гениальный основатель государства, то Килавуну, свергшему его сыновей, мамелюкское государство обязано прочностью всего своего устройства. Он продолжал организаторскую деятельность Эйюбида Неджм ад-Дина Салиха, создав новый отряд мамелюков, главная квартира которого находилась в башенных казармах каирской цитадели и который поэтому обыкновенно называется бурджитами («находящимися на башне»). Этот отряд состоял большей частью из черкесов, которых со времени войн кавказских народов с хорезмийцами и монголами во множестве перевозили на мусульманские земли в качестве рабов, он получил также название черкесских мамелюков; из их рядов вышли эмиры, которые через сто лет после Килавуна отняли власть у его потомков. В отношении к крестоносцам и монголам султан, восстановив не без упорной борьбы свой авторитет во всей Сирии, в общем продолжал политику своего предшественника: сношениями с Кипчаком он держал в страхе ильханов, причем ему помогали внутренние раздоры в Персии, и воспользовался открывшейся ему благодаря этому свободой действий, чтобы силой и хитростью все дальше оттеснять крестоносцев, так что к концу его царствования они должны были ограничиться одним Акконом (Акка)
[213]; завоевать и этот город помешала ему только смерть. Но для Египта в высшей степени важно было то, что он, заключив договоры с Генуей, Сицилией и Кастилией, завязав прямые сношения с Передней Индией, перенес на Александрию и Каир значение торговых посредников между этой частью Востока и Западом, тогда как до того времени это посредничество принадлежало франкским городам Сирии; этим он открыл своей стране источник благосостояния, не иссякавший почти в течение 200 лет.
Многократные походы на юг способствовали распространению египетского влияния на Нубию, к увеличению которого стремился еще Бейбарс; в то же время Йемен, который со времени падения господства Эйюбидов (приблизительно в 625 = 1228 г.) управлялся самостоятельно Расулитами, из династии турецких эмиров, стал путем мирных переговоров в дружелюбные отношения к более могущественному мамелюкскому государству; все это послужило к обеспечению морского пути в Индию. Шерифы Мекки также, хотя и на время, подчинились египетским султанам, хотя часто могли бы воспользоваться выгодой своего положения между монголами в Багдаде, князьями Йемена и владетелями Египта для сохранения известной самостоятельности. Килавун, во всем не только энергичный и решительный, но разумный и понятливый государь, в своем обхождении с другими был несколько мягче Бейбарса, внушавшего всем страх, хотя, как и все другие султаны, никогда не принимал во внимание других (это свойственно более нежным душам), а руководствовался исключительно своими интересами.
