Представителем третьего типа восточного государя, притом типа в высшей степени несимпатичного, является сын и второй преемник Килавуна, Мухаммед Насер, который с постоянными перерывами царствовал от 693 до 741 (1293–1341) г. Сначала он правил только по имени, вступив на престол девятилетним ребенком, он уже в 694 (1294) г. был свергнут эмиром Кетбогой, который вздумал разыграть роль Килавуна: в 698 (1299) г., после падения Кетбоги и его преемника Ладжина, Мухаммеда снова водворили на престол, и до конца 708 (1309) г. он оставался игрушкой в руках эмиров. Но тут (ему между тем минуло двадцать четыре года) ему это надоело; он покинул Каир под предлогом паломничества в Мекку, набросился во главе многочисленных личных сторонников на крепость Карак, на юге Палестины, и теперь отсюда травил друг на друга эмиров с таким успехом, что уже в 709 (1310) г. он с помощью сирийцев и отчасти также египтян мог заставить сдаться Рукн ад-Дин Бейбарса II, который выступил в качестве султана после его бегства из Каира, и въехал в столицу как самодержец. Следуя предписаниям первого Бейбарса, Мухаммед быстро упрочил свое положение путем коварного или насильственного устранения как тех, кто ему сопротивлялся, так и тех, кому он обязан был своим успехом; но есть черта, которая делает его нам и его современникам несравненно противнее, чем Бейбарс: он выказал себя при этом, равно как и впоследствии, не честолюбивым воином, в глазах которого каждое средство хорошо, а трусливым тираном, который не осмеливается расплачиваться собственной шкурой и поэтому предпочитает идти кривыми потаенными путями вероломного коварства и утонченной хитрости. Справедливо напирают на то
[214], что во внешних делах, несмотря на неутомимую дипломатическую деятельность, что опутывала своими нитями почти все государства известного тогда мира, султану, подобно пауку-крестовику, стоявшему настороже в середине своей паутины, все-таки не удавалось выиграть значительную добычу, так как в решительную минуту у него никогда не хватало мужества смелым захватом обеспечить за собой давно подготовленный успех. Единственное оружие, которым он зато очень охотно пользовался, был кинжал ассасинов: при помощи исключительно его можно было поддерживать обширную внешнюю политику, но не вести ее. Таким образом, во всех местах дело не пошло дальше половинного и преходящего кажущегося подчинения; так было в Багдаде и Малой Азии, в отношении к монголам, и в Северной Африке, где Мухаммед Насер пытался захватить власть над Триполи и даже Тунисом (709–720 = 1309–1320 гг.). Насчет Мекки и Йемена он также не мог быть совершенно спокоен, хотя египетское влияние в обоих местах не было еще окончательно уничтожено; зато остатки крестоносцев не могли более беспокоить его с тех пор, как Аккон был взят уже при его предшественнике Ашраф Халиле (690 = 1291 г.), а водворение тамплиеров в Араде было также без труда уничтожено (702 = 1302 г.).
Единственное, чего он, благодаря всем своим стараниям и труду, достиг в течение своего долгого царствования, было сохранение мамелюкского государства на высоте первоклассного государства; но и это уже было ценно, и таким образом он все-таки заслуживает название крупного государя, тем более что он умел мастерски поддержать и увеличить свою власть внутри страны. Он придерживался также принципа Бейбарса: сживать со свету каждого из значительных эмиров как раз в тот момент, когда он становился опасным, что всегда точно совпадало с тем временем, когда данный субъект достаточно насосался денег и имущества. «Насер откармливал эмиров до тех пор, пока они не становились очень жирными, потом он резал их, — передает арабский летописец
[215], — и все поглощенное ими возвращалось к нему». Зато тем более он старался создать лично преданных себе мамелюков и сумел привязать к своему трону рабов путем подкупа, на что расходовал большие суммы денег. Хорошее настроение низших слоев населения поддерживалось строгим соблюдением порядка и различного рода полицейскими мерами, которые, например, доставили хлеб во время искусственно созданного эмирами вздорожания, а большие постройки и различного рода общественные работы приводили народ в изумление. Но так как для всего этого, а еще более для своих собственных нужд и различного рода дорого стоящих наклонностей султан нуждался в очень большом количестве денег, то в то же время с овец сдирали последнюю шкуру; однако благорасположенный государь был настолько умен, что делал это не сам, а предоставил это христианским финансовым чиновникам. При этом он убивал одним ударом двух зайцев: христиане должны были постараться оправдать оказанное им доверие основательным выколачиванием налогов, но при этом они были только неверные, которых в случае надобности можно было не задумываясь принести в жертву народной ярости и этим приобрести большую популярность. Таким образом умный султан достиг того, что хотя его, правда, собственно говоря, нигде не любили, но большинство подданных и не ненавидело его; вместе с тем везде его чрезвычайно боялись, и он до конца своей жизни, несмотря на свою невзрачную наружность (он был маленького роста, некрасив и страдал хроническою болезнью ноги, вследствие которой постоянно хромал), мог чувствовать себя самым могущественным исламским государем. Однако и его власть была чисто личная, и, когда он в 741 (1341) г. умер от болезни 57 лет от роду, могущество его государства пало лет через пятьдесят.
Его сыновья и другие преемники или никуда не годились, или же за малолетством находились под опекой эмиров, а раздоры и междоусобия этих последних не знали конца, так что, несмотря на прочную организацию мамелюкского войска, государство едва ли бы выдержало нападение извне, если бы кто-нибудь на него отважился. Но христианские владетели Малой Армении располагали слишком малыми силами, которые к тому же истощались постоянными войнами с прежними султанами. Ко времени падения мамелюкской династии они не могли поднять своего оружия против мусульман, а, напротив, должны были отказаться от последних остатков своих владений в пользу эмира Халебского (776 = 1375 г.). Короли из дома Лузинья-нов, царствовавшие на Кипре со времен Ричарда Львиное Сердце
[216] и в качестве передового поста франкского могущества не отказавшиеся от сирийского трона, могли еще многократно (767–770 = 1365–1369 гг.) грабить Александрию и Триполи, но у них не хватало силы для действительных завоеваний. А ильханам, или, вернее, их преемникам, в различных мелких владениях, на которые тем временем распалось монгольское государство в Персии, было достаточно дел у себя дома. Как могло произойти столь быстрое падение могущества, основанного Хулагу?
Участь первой монгольской династии на персидской территории в главных чертах есть повторение бедствий сельджуков, только в меньший промежуток времени. Как и турецкие их предшественники, татары не избегли подводных скал избираемой королевской власти. Начальники племен, беги или эмиры
[217], должны были держаться династии Хулагу, когда дело шло о назначении нового ильхана. Но уже второй преемник Хулагу пал жертвой восстания своего племянника, похитителя его трона, а через несколько лет после этого, один после другого, последовали два таких же переворота. При таких обстоятельствах западные и восточные пограничные провинции, Хорасан и Малая Азия, должны были прежде всех приобрести самостоятельность, и уже через сорок лет после смерти Хулагу стремление и других округов, управляемых наместниками, к освобождению от центрального управления было очевидным. К тому же враждебные отношения к Кипчаку, царству Джагатая и к мамелюкам требовали от государства большего напряжения сил, чем могли это вынести провинции; уже в 693 (1294) г. бумажные деньги (чау), это прекрасное изобретение китайцев, которое монголы давно уже переняли в своем отечестве, должны были быть перенесены и на мусульманскую почву. Правда, ассигнации не удалось пустить в ход, несмотря на назначение смертной казни не принимавшим их; но легко себе представить, как от одной этой попытки должны были пострадать торговля и обмен, и без того подорванные вследствие вынесенных разорений. Как ни несовершенно было мусульманское законодательство с самого начала, оно, путем искусственной системы применения аналогии и тонкого анализа, было приноровлено к сложным потребностям довольно развитой цивилизации, и с ним можно было хозяйничать. Монголы же принесли очень простое и неопределенное обычное право, которое ставило вверх дном все частные правовые отношения, так что еврейский визирь языческого ильхана Аргуна около 688 (1289) г. сам счел более полезным прибегнуть опять к мусульманской юриспруденции.
