Все, что нам известно о первых пяти преемниках Хулагу, выказывает их настоящими варварами, которые в лучшем случае знали военное дело, но кроме этого уже ничего не понимали и ничему не учились и попытки которых хоть сколько-нибудь сблизиться с персидской культурой сводились лишь к отречению от немногих качеств своего племени и приучению себя к порокам своих новых подданных. Сын Хулагу, Абака (663–680 = 1265–1282), который унаследовал от отца по крайней мере энергию, очевидно, умер от delirium tremens
[218] (белой горячки). У следующего за ним государя, брата его Токудара (680–683 = 1282–1284), хватило настолько ума, чтобы самому принять ислам и этим начать сглаживать различие между монголами и персами; но у него не хватало ловкости, чтобы победить естественное отвращение его родственников и предводителей против такого предприятия; а так как он более думал о своей жене, на которой только что женился и в которую был безумно влюблен, то пал жертвой восстания, поднятого его племянником Аргуном, сыном Абаки. Но правление Аргуна (683–690 = 1284–1291) представляет собой лишь неуверенное хождение ощупью кровожадного тирана, притязательное тщеславие которого превышало разве только его неспособность. Против брата его Кейхату (690–694 = 1291–1295), изнеженного и развратного юноши, начальники племен подняли всеобщее восстание, благодаря которому достиг престола сначала Бейду, внук Хулагу, но лишь для того, чтобы через несколько месяцев снова быть сверженным сыном Аргуна Газа-ном.
Газан (694–703 = 1295–1304) в самом деле был одним из самых выдающихся мусульманских государей вообще, если только его панегиристы не слишком восхваляли его. Во всяком случае, поступки его свидетельствуют о том, что он был столь же искусный воин, сколько толковый политик. Он сам не раз отправлялся против внешних врагов, например против мамелюков и джагатайцев, и, хотя завоевания его в Сирии были непрочны, все же он всюду сумел возбудить к себе уважение. Он первый воздержался от до тех пор соблюдаемого обычая получения инвеституры от великого хана и этим явно провозгласил независимость своего государства, которая на самом деле существовала уже давно. Но главная заслуга его заключалась в том, что он принял и провел меры для того, чтобы дать своей стране известную внутреннюю силу и сносное управление. Принятие им ислама
[219] вместе со всем войском и примирение между взглядами управляющих и управляемых было самым малым делом. Прежде всего, он велел привести в общий порядок законные юридические отношения земельных собственников, которые везде были крайне запутанны, и в то же время, согласно более справедливой оценке, изменить подати, назначение которых до этого времени зависело от прямого произвола монгольских начальников и их не заслуживавших доверия персидских помощников. Он же велел предпринять более точное определение военных обязанностей ленных владетелей; далее были наконец разграничены области действия монгольского и мусульманского права и, благодаря учреждению общего верховного суда, сделалось возможным упорядоченное судопроизводство. Для того чтобы постепенно исправить разорения последних лет, он старался побудить жителей к заселению и возделыванию округов, обратившихся в пустыню, и при этом поддерживал население освобождением от податей; для поднятия торговли и обмена злосчастные бумажные деньги были отобраны и принялись за чеканку полновесных монет. К сожалению, жизнь этого государя была сокращена наследственною склонностью монголов к пьянству, которая в персидском климате имела всегда самые неблагоприятные последствия; а царствование его, продолжавшееся едва девять лет, было недостаточно продолжительно для обеспечения основательного проведения его реформ.
Тем не менее Газан снова настолько возвысил уважение к своей династии, что брату его, Олджайту или Худабенде
[220] (703–716 = 1304–1316), обеспечено было довольно спокойное царствование. Он был человек доброжелательный, но крайне жадный к наслаждениям, ему, однако, принадлежит выдающееся место в ряду восточных государей, так как он, первый из царей всей Персии, принял шиитизм. Если большинство персов и задолго до этого времени несомненно придерживалось веры в имамат Али и его потомков, то все же официальные слои общества, в особенности духовенство и законоведы, во время владычества турок почти все оставались суннитами, поэтому Газану было особенно важно привести в исполнение свой переход к этой форме исламской религии. Что побудило Олджайту переменить веру — нельзя сказать с достоверностью. По всей вероятности, дело решило более свободное понимание шиитами законов о браке, которые дозволяли хану устраивать дела гарема более по своему вкусу
[221]. Но этот шаг не имел важных последствий, так как он изменил очень немногое в уже существующих условиях, ведь принципиальное равнодушие монголов к религиозным подразделениям их подданных и без того никогда не налагало препятствий к распространению шиитизма. Если Олджайту во время его царствования и приходилось бороться с непокорностью правителя Герата (705/06 = 1306 г.), то это было не ново; но уже во время правления сына Олджайту, Абу Саида
[222] (716–736 = 1316–1335), ясно обнаружилось, что снова начинающаяся строптивость эмиров теперь в короткое время приведет страну, в которой Газан ненадолго водворил временный порядок, к быстрому падению.
Абу Саиду было всего 12 лет, когда он был возведен на трон, благодаря влиянию могущественного монгольского начальника, Чобана, наместника Хорасана; этот-то Чобан, прикрываясь его именем, управлял одиннадцать лет. Управлению его часто мешали восстания эмиров и наместников, которые завидовали слишком могущественному и выступающему с монгольскою грубостью товарищу; даже собственный сын его, Тимурташ, управитель Малой Азии, в 722 (1322) г. пытался стать независимым и напал на мысль разыграть роль махди, то есть воспользоваться уже раньше распространенною среди населения Малой Азии склонностью к сектантству, воспользоваться ею против отца, который стал ревностным суннитом и даже побудил самого Абу Саида отступиться от правоверного вероисповедания. Сын, правда, снова подчинился Чобану, приблизившемуся с войском; но он подал дурной пример и, когда Абу Саид в 727 (1327) г., тяготясь опекой самовластного мажордома, велел убить его с двумя сыновьями, его собственное могущество почти тотчас после этого было сломлено. Правда, Тимурташ, получив известие о свержении отца, бежал в Египет, где Мелик Насер, желая добиться казни одного сирийского эмира, убежавшего к монголам, велел по просьбе Абу Саида убить Тимурташа; но сам Абу Саид потерял всякое значение в глазах своих крупных ленных владетелей. В то время как он прожигал время в сочинении стихов и любовных похождениях, никто из начальников племен не думал больше о нем, собственный дядя, Али Падишах, отказался повиноваться ему, и его с трудом умилостивили. 13 раби 736 г. (30 ноября 1335 г.) этот непригодный государь умер; как говорят, он был отравлен Багдад-хатун, красивой дочерью Чобана, которая согласилась отдать свою руку безумно влюбленному в нее Абу Саиду с тем, чтобы отомстить ему за смерть отца и братьев. Теперь наступил хаос, продолжавшийся пятьдесят лет, в течение которого царство ильханов было разбито на множество второстепенных владений; так продолжалось до тех пор, пока при Тимуре не нахлынула вторая и последняя большая волна татарско-монгольского переселения народов и сызнова не наводнила и не опустошила всю Переднюю Азию.
