Могло показаться, что в самом татарском мучителе порывалось сознание того ужаса, которым он позорил человеческое имя. Наш летописец
[255] рассказывает дальше: «Тимур осадил крепость Ван
[256]; ее защитники провели сорок дней полных страха и убили большое число воинов безбожного потомка Джагатая, но, наконец, терпя недостаток в хлебе и воде, они не могли выдержать осады и предали крепость в руки врагов… Вслед за тем вышел приказ дикого тирана увести женщин и детей в рабство, а мужчин без разбора, правоверных и неверных, сбросить с зубцов укреплений
[257] во рвы. Солдаты немедленно привели в исполнение этот свирепый приказ; они принялись беспощадно бросать всех жителей в окружавшие город пропасти. Кучи тел поднялись так высоко, что последние из тех, которые были сброшены, не были убиты мгновенно. Это видели мы своими глазами и слышали своими ушами из уст святого и достопочтенного архиепископа, господина Захея, а также отца и вартабеда (то есть диакона) Павла, которые оба спаслись из крепости, где они были заключены, потому что один джагатанский начальник, оставляя порученное ему отделение, выпустил своих узников на свободу, и это было случаем для спасения нескольких. Между тем вся местность вокруг крепости была затоплена невинной кровью христиан, равно как и чужеземцев. Тогда-то случилось, что один чтец
[258] взошел на минарет в городе Негри
[259] и громким голосом начал молитву последнего дня
[260]: «Он пришел, день Страшного суда!» Безбожный тиран, душа которого не знала жалости, немедленно спросил: «Что это за крик?» Окружавшие его отвечали: «Пришел день страшного суда; провозгласить его должен был Иисус
[261]; но благодаря тебе он наступил уже сегодня. Потому что ужасен голос взывающего, подобен трубному голосу!» — «Пусть раздробят эти уста! — воскликнул Тимур. — Если бы они заговорили раньше, ни один человек не был бы убит!» И он тотчас же отдал приказ не свергать больше никого в пропасть и всех еще остававшихся людей отпустить на свободу». Но слишком скоро должно было оказаться, что непривычный приказ Тимура о пощаде был вызван не побуждением милосердия, а только суеверием, которое заставляет всех жителей Востока пугаться каждого слова с дурным предзнаменованием. Едва успел Тимур, войска которого вышли не без урона из трудной горной войны, повернуть назад к Каспийскому морю, откладывая на будущее время довершения своей опустошительной деятельности, как он уже нашел повод еще превзойти армянские сцены ужаса на другой почве. Местом действия этих новых кровавых дел должны были явиться южноперсидские владения Музаффаридов.
Сыновья и остальные родственники Шаха-Шуджи, которые после смерти этого князя, последовавшей в 786 (1384) г., разделили между собой его значительные владения, — они обнимали собой Кирман, Фарс и часть Хузистана, — по обыкновению восточных государей, жили далеко не в мире между собой; достаточное основание — если нельзя было организовать дружное и сильное сопротивление, да еще против превосходящего их своими силами завоевателя, — для того чтобы продолжать политику мира, начатую эгоистичным, но умным Шахом-Шуджей. Несмотря на это, Зейн аль-Абидин, сын Шуджи и властитель Фарса, был настолько неосторожен, что летом 789 (1387) г., вопреки полученному им приглашению Тимура, отказался появиться в лагере этого последнего. Большего, конечно, и не требовалось, чтобы вызвать нападение татарской армии; осенью упомянутого года Тимур появился перед Исфаханом. Город, находившийся под управлением одного дяди Зейн аль-Абидина, был сдан без кровопролития; но один несчастный случай
[262], как говорят, повел за собой бедствие, которое остается беспримерным даже в это ужасное время. Хотя жителям за уплату значительной контрибуции соизволили даровать пощаду, войска все-таки вели себя с обычной необузданностью, так что всеобщее отчаяние овладело народом. Когда же ночью в одном из предместий города по какому-то поводу поднялся шум, все сбежались и в внезапно вспыхнувшем возмущении напали на слабый
[263] гарнизон, поставленный здесь Тимуром, и перебили его. Само собой разумелось, что за это должно было воспоследовать примерное наказание. Превышавшему силой войску не доставило больших затруднений немедленно вновь завоевать город; но чтобы никто из его людей, побуждаемый несвоевременным милосердием, не дал убежать кому-нибудь из пленных горожан, как это случилось в Армении по приведенному выше рассказу, отряды получили приказ представить по известному числу голов на каждое отделение, всего-навсего 70 тысяч. Тут сами татары пресытились убийствами. Рассказывают, что многие старались выполнить приказ, покупая головы, которые были уже отрублены менее чувствительными товарищами. Сначала голова стоила один золотой; когда же от этого предложение возросло, цена упала наполовину. Во всяком случае, Тимур получил свои 70 тысяч и по своему обыкновению велел выстроить из них башни в различных частях города.
Я не хочу требовать ни от читателя, ни от самого себя, чтобы мы углублялись в такие подробности больше, чем то необходимо для получения верного впечатления об ужасе страшной катастрофы завоевания; достаточно будет с этих пор следить за походами самаркандского бека и отдавать справедливость тому или другому из его врагов. Между ними по смелости и геройству первым стоит один из Музаффаридов, шах Мансур. В то время как Тимур вслед за наказанием Исфахана в том же году (789 = 1387) взял Шираз и другие селения области Фарса, и остальные члены дома Музаффара, дрожа, сбегались, чтобы засвидетельствовать свое почтение страшному полководцу, шах Мансур, как истый внук Шаха-Шуджи, держался в стороне в своих владениях около Тустера, в Хузистане, решившись дорого продать владычество и жизнь. Он был так же мало чувствителен к более тонким побуждениям совести, как и всякий князь в это время насилия: когда его дядя (во втором колене) Зейн аль-Абидин бежал к нему после потери Исфахана, он сумел переманить к себе его войска, посадил его самого под стражу и, когда тот через некоторое время спасся бегством, а потом снова был пойман, не задумываясь приказал ослепить его. Но тот, кто хотел бороться с Тимуром, не мог быть разборчивым в своих средствах; надо было прежде всего собрать такую силу, с которой можно было бы противиться такому сопернику на поле битвы; и при каких бы то ни было обстоятельствах то, чего достиг энергичный Мансур, является удивительным, если «война, покорившая под власть Тимура персидский Ирак и Фарс, оказалась не без опасности для победителя и не без славы для храброго князя, который достиг того, что заставил поколебаться весы победы»
[264].
