В самом Дамаске не оказалось недостатка в предлогах религиозного характера для того, чтобы оправдать самое ужасное обращение с жителями. Тимуру, который и здесь разыгрывал роль шиита, возмущенного несовершенствами правоверных, доставляло особенное удовольствие пугать несчастных заступников суннитского духовенства коварными вопросами об отношении между Али и предшествовавшими ему законными халифами; потом, в лицемерном негодовании на порочность жителей Дамаска, — которые были, во всяком случае, не хуже, чем остальные турки или даже персы этого времени — и на безбожие Омейядов, которые почти всегда жительствовали тут же, он велел своим татарам расправляться здесь так же, как между христианами в Грузии и Армении. В конце концов, город был «по ошибке» подожжен и большей частью выгорел; во всяком случае, трудно поверить, чтобы не было умысла при разрушении мечети Омейядов. Древняя почтенная церковь Святого Иоанна, которую арабы только приспособили к своему богослужению, а позже турки тоже пощадили, была все еще одним из первых храмов ислама, несмотря на повреждения, причиненные ранее одним пожаром; теперь она была умышленно разорена и вновь предана пламени, от которого на этот раз пострадала гораздо хуже — позднейшее восстановление могло только отчасти вернуть ей ее прежнюю красоту. Несмотря на заключенные условия капитуляции, жителей города истребляли массами, оставшиеся в живых были ограблены самым бесстыдным образом, и подобным же образом была опустошена вся страна до границы Малой Азии. Такими решительными мерами Тимур, конечно, достиг своей цели: сирийские и египетские эмиры, которые и без того находили подходящим воспользоваться слабостью правительства, лишь увеличившейся вследствие постыдного бегства султана Фараджа, для новых взаимных ссор, конечно, остереглись становиться впредь поперек дороги завоевателю мира, и сам беспомощный государь, который вскоре после того (808 = 1405 г.) должен был уступить на год власть одному из своих братьев, оставался до смерти Тимура совершенно покорным; можно предположить
[279] — это, конечно, не вполне доказано, — что он даже беспрекословно подчинился обращенному к нему в 805 (1402) г. требованию чеканить монеты с именем Тимура, чтобы только не вызвать нашествия на самый Египет.
После того как татары восстановили по-своему спокойствие в Сирии, их толпы потянулись обратно через Евфрат, чтобы тоже осилить снова Месопотамию и Багдад. Это не стоило им большого труда, так как Белые Ягнята представляли надежную опору при Малатии, а Черные были значительно ослаблены долгим отсутствием своего предводителя Кара Юсуфа в Малой Азии. Правитель Багдада Джелаирид Ахмед тоже не хотел отказаться от безопасности пребывания под защитой Баязида, но наместник Фарадж
[280], управлявший там вместо него, имел общего с египетским султаном только одно имя; это был храбрый человек, и во главе арабских и туркменских бедуинов, которыми он командовал, он не боялся самого дьявола в человеческом образе. Отряд, посланный Тимуром против древнего города халифов, не был впущен, он должен был отправиться туда лично с главными силами, и сопротивление, оказанное также и ему, оказалось так сильно, что он тщетно осаждал город в течение сорока дней, пока старой лисе не удалось застать защитников врасплох в минуту недосмотра. Как говорят
[281], он вторгся в город в самый священный день мусульманского года, в большой праздник жертвоприношения (зуль-хиджжа 803 г. = 22 июля 1401 г.), и тут лишь слишком точно исполнил ужасный обет, будто бы данный им, зарезать людей вместо обычных жертвенных овец. В этот день каждый воин должен был представить не по одной голове, как при Исфахане, а по две, чтобы с соответствующей празднику роскошью соорудить излюбленные пирамиды из черепов
[282], а так как оказалось затруднительным собрать наскоро все число голов, простиравшееся до 90 тысяч, то убивали не только некоторых из приведенных с собой из Сирии пленных, но еще множество женщин. Храбрый Фарадж погиб со многими из своих людей при попытке пробиться на лодках вниз по Тигру.
Теперь Тимур уже не оставил ни одного достойного внимания противника ни в тылу, ни с обоих флангов; хотя после отступления Тимура на зимнюю квартиру в Карабах (Азербайджан) Ахмед ибн Увейс, вероятно в надежде на подвигавшиеся приготовления Баязида и стараясь отвлечь от него врага на восток, внезапно появился снова на развалинах Багдада и начал собирать вокруг себя рассеянные остатки своего прежнего войска, однако пока нечего было опасаться серьезных затруднений от этих слабых набегов, и приготовления к решительному удару против Баязида могли идти в полном спокойствии. Тимур сделал еще одну последнюю попытку прийти к мирному соглашению с турками.
Несмотря на то что приближался теперь уже к 70 годам, он обладал все в той же степени прежней самоуверенной энергией, едва ли он все-таки мог с совсем легким сердцем вступать в борьбу с османским султаном, который недаром носил прозвище Ильдирим («молния») и силы которого, если и менее значительные, чем у Тимура, могли быть вполне собраны и готовы в короткий срок, между тем как его собственные войска были рассеяны по всей Передней Азии от Евфрата до Инда и Яксарта. Последние войны в Сирии и Месопотамии тоже стоили многих людей; к тому же можно было заметить признаки меньшей готовности в эмирах, которые предпочли бы утопать в приятном покое на награбленных сокровищах, чем беспрестанно сызнова подвергаться тягостям войны. Одним словом, Тимур мог желать пополнить сначала свое войско на родной почве Трансоксании и освежить его новыми силами
[283], как он многократно делал это уже в прежние годы. Поэтому он, в первый раз в своей жизни, хладнокровно перенес тот вызов, что Баязид снова овладел издавна спорной пограничной крепостью Эрзинганом, пока татарское войско было занято Багдадом. Он снова назначил там своим наместником Тахерта, того же князька, которому, собственно, принадлежал город и который с большой приятностью справлялся со своей задачей лавировать между обеими державами. Но Тимуру как бы то ни было необходимо было блестящее удовлетворение, если он не хотел в глазах всего света склониться перед Османом. Что он и теперь еще стал искать его путем дипломатических переговоров, мало похоже на его прежнюю манеру; но, во всяком случае, из этого ничего не вышло. Баязид оставил в продолжение целых нескольких месяцев без ответа его посольство, в котором он, между прочим, настоятельно требовал выдачи предводителя Черных Ягнят, Кара Юсуфа; когда наконец прибыло ответное известие, отрицательное и притом довольно невежливое, оно застало завоевателя мира уже к западу от Евфрата, на пути от Сиваса к Цезарее, после взятия приступом одного турецкого пограничного городка.
