Однако в конце концов один из инаков, стоявших у кормила правления, пришел однажды к заключению (1219 = 1804 г.), что кто несет тягость, тому должна принадлежать и честь; выгнал хана, дав ему большие деньги, и сам принял ханский титул. Не прошло и семидесяти лет после этого (1287 = 1870 г.), как восьмой преемник этого самодельного хана, в свою очередь, получил «младшего брата» в образе известного русского генерала, который так охотно готов был избавить среднеазиатских государей от всяких тягостных обязанностей и в то же время снова присоединил, скажем, к ханству Бухары туркменов, живущих между Оксусом и Каспийским морем, уже давно ускользнувших из-под верховной власти Бухары и отчасти Хивы.
Поглощение ханств Россией было истинным счастьем для населения всех этих стран. Никогда и нигде в мире не существовало более негодного управления, как в этих ханствах. Произвол государей и непокорность беков (или эмиров, если называть их более почтительно), всегда склонных к самому разнообразному произволу, принесли едва ли не больше зла, нежели единственное средство, которое персидско-турецкое
[333] население этих стран нашло против таких недугов, а именно: всемогущая сила столь же фанатического, сколько необразованного духовенства — улемов и дервишей. Если суннитское духовенство в Константинополе и Каире, вообще говоря, не отличается особым свободомыслием и терпимостью, то сравнительно с духовенством Бухары и Хивы оно кажется состоящим из одних Спиноз и Лессингов.
Правоверие турецких элементов, господствующих в ханствах благодаря недостатку собственно истинного ума, равно как ради противовеса шиитизму ненавистных персов, усилилось до безумного фанатизма, породило суеверное уважение к духовенству, от которого не могли уклониться и правящие и которое поэтому полагало известные, хотя и недостаточные границы злоупотреблениям светской власти. Зато повсюду господствующее внешнее благочестие и неразумное исполнение суннитских религиозных предписаний до такой степени проникают в гражданское общество и даже в самые недра частной жизни отдельных лиц, что такое положение было бы невыносимо, если бы несчастным не пришло на помощь лицемерие, заимствованное у персов и доведенное до истинной виртуозности.
Если, оставив главных восточных противников Новой Персии, мы обратим свои взоры на их западных соседей, то и тут мы найдем неблагоприятные условия, обусловленные традициями прошедшего и еще более обостренные самым способом Измаила основывать государства. Красноголовые шаха в конце концов были из тех самых турецких племен, которые под знаменем Белых Ягнят сражались при Узун-Хасане против османа Мухаммеда, а многократные походы против Зуль-Гадиритов показали, что в Тебризе никоим образом не желали окончательно отказаться от прежних туркменских владений. С другой стороны, сын султана Баязида Селим, с некоторого времени наместник Трапезунта, в 914 (1508) г. счел время благоприятным для нападения на округ Эрзинган, который принадлежал к прежним владениям Ак-Коюнлу; очевидно, отношения были натянуты и легко могли привести к разрыву, как только миролюбие и добрая воля прекратились бы на одной стороне.
Сначала миролюбие преобладало, так как шах, помня несчастье своего деда Узун-Хасана, вовсе не жаждал войны с обладателем стольких пушек, а Баязиду, человеку старому и слабому, было довольно дела при плохом поведении своих сыновей и янычар. Трудно было заблуждаться насчет продолжительности столь непрочных отношений с тех пор, как шах Измаил, предприняв в своей стране гонения против суннитов, присоединил к различию интересов той и другой стороны еще разногласие принципиального характера; и когда в 918 (1512) г. Баязид был как раз свергнут с престола самым грубым, необузданным и жестоким из своих сыновей, Селимом I
[334], Измаил нисколько не скрывал от себя, что в скором времени дело дойдет до войны с новым султаном. Он не пренебрег ничем, чтобы заручиться могущественными союзниками: он вступил в переговоры с Венецией и Египтом, но первая только что заключила довольно выгодный мир с Турцией, а мамелюки, как кажется, воспользовались предлогом религиозных разногласий, чтобы прикрыть им свое нежелание основательно и энергично нападать на османов. Хотя Измаил и остался таким образом один, однако все же было совершенно в порядке вещей, что после падения Баязида он заключил союз с братом и соперником Селима, Ахмедом, который до этого времени был наместником Амазии; но быстрота, с которой тот потерпел поражение от янычар и был убит ими (919 = 1513 г.), обманула надежду, возложенную и на него шахом. С тех пор же, как Измаил отказался признать Селима, война была неизбежна; таким образом, сыновья Ахмеда и также спасавшийся бегством брат его Мурад были ласково приняты в Тебризе, и кизил-баши с большим рвением принялись за приготовления к войне, чтобы с честью выйти из предстоящей борьбы.
В это время в Персию пришло известие, которое должно было увеличить нерасположение государя и его красноголовых к суннитским османам до самого дикого фанатизма: чтобы обеспечить предстоящий поход против персов от возможных восстаний (какое недавно было при Баязиде) шиитов, которых, особенно в Малой Азии, было довольно много, султан велел хватать всех живущих в его царстве — то есть именно в Малой Азии, так как в Европе их едва ли нашлось бы много. Шиитам, личность которых была предварительно установлена шпионами, велел отсечь голову, а остальных ввергнуть на всю жизнь в темницу. Жертвой этого кровавого распоряжения пало сорок тысяч человек от семи- до семидесятилетнего возраста, по крайней мере, столько стояло их в списках. «Если, — замечает один льстец чудовищного Селима, — посланные для исполнения приговора из алчности (а именно чтобы получить плату за большее число голов) превзошли свои полномочия и казнили и невинных, то да простит им это Бог в день судный»
[335]. Этот зверский поступок, которому не было подобного со времен Тимура, навсегда уничтожил возможность мирных отношений между Турцией и Персией: ожесточение, с которым естественно велись войны, начавшиеся подобным образом между обоими государствами, только еще более обострило между суннитами и шиитами ненависть, которая и без того, как всякая религиозная ненависть, достаточно склонна была к ядовитости. Противоположность между землями, лежащими к востоку и к западу от Тигра, уже со времен Хулагу назрела настолько, что они готовы были совершенно разделиться; но она увеличилась до непримиримой вражды, благодаря тому что Измаил возвел догмат дюжинников на степень государственной религии, и благодаря избиению шиитов Селимом.
Эта борьба между Персией и Турцией, продолжающаяся теперь вот почти уже четыреста лет (я даю обеим странам общепринятые у нас названия, хотя красноголовые Измаила были такими же турками, как и османы), — эта борьба, теперь скрытая только благодаря бессилию обеих партий, началась с решительной неудачи шаха. Правда, в 919 (1513) г. он двинулся на Малую Азию; но когда в 920 (1514) г. Селим, походивший на Тимура не только по своей жестокости, но и по военным талантам, подступил с 140 тысячами человек, Измаил предпочел уклониться и завлечь врага по возможности как можно далее в глубь, чтобы ослабить войско неудобствами перехода по пустынным местностям. Кизил-баши приготовились к бою лишь на равнине Калдиран
[336], чтобы защитить столицу царства; но даже фанатическая храбрость этого несравненного конного полка была побеждена турецкой артиллерией и огнестрельным оружием янычар (2 раджаба 920 г. = 23 августа 1514 г.). Селим получил удовлетворение: он торжественно въехал в главный город своего противника. Но непокорность его янычар, которым вообще не нравилась война в этой недоступной и вместе с тем не очень-то богатой стране, не позволила ему расположиться здесь по-домашнему. Шах Измаил отделался подбитым глазом и потерей Месопотамии и Западной Армении, которые в 921 (1515) г. были завоеваны и надолго заняты турками вниз до Мосула. В следующем году Селим, как мы знаем, направился против Сирии и Египта; шах Измаил с этой стороны мог быть спокоен до самой своей смерти, которая положила предел его подвигам в 930 (1524) г., когда ему было около 45 лет.
