«Завтра после парада устроим барбекю под лозунгом „термотары“, снова будем петь, снова вокруг воцарятся счастье и равенство, любовь к ближнему и всепоглощающая любовь к Старшей Сестре, какую она, без сомнения, заслужила. Сегодня начальник почты сказал: „Молодец, Уолли, отлично справляешься. Другим нужно брать с тебя пример“, — конечно, я молодец, а стану еще лучше, только дайте срок, а когда уйду на пенсию, попрошу у Старшей Сестры свои накопления, попрошу без зазрения совести, но до пятидесяти ждать целых десять лет… Жаль, у нас нет детей, может, им бы разрешили иметь потомство — кто знает, какую квоту выделят на следующее поколение, мы с Мэдлин обзавелись бы внуками, ездили бы к ним в гости, покупали мороженое, соленые крендельки… Вывеска светит так ярко, в баре не протолкнуться… свободное место есть рядом с шишкой из Федправа — эх, шикарная у него униформа: синие брюки, зеленый френч, красное кепи — загляденье! — хорошо Сестра заботится о своих блюстителях…»
— Привет, я Уолли Крэнстон. Выпьете со мной?
Высокий федправ обернулся.
— Теодор Барр, приятно познакомиться. С удовольствием составлю вам компанию.
По следам де Токвиля
Расставшись с Патрицией Пенхарлоу, Барр незамедлительно приступил к внутригородской проверке. Заведения выбирал наугад; алкомат «Свобода» значился в списке шестым и, похоже, последним. Барр не столько устал, сколько не видел смысла продолжать изыскания. После беседы с владельцами алкоматов и автоматов, авто- и электромеханиками, домохозяйками, служащими конструкторских и транспортных бюро, операторами сельхозтехники и работниками отдела мониторинга — словом, со всеми, чья деятельность напрямую не попадала под юрисдикцию Партии, — выяснилось, что пульс Мегаполиса-16 по-прежнему ровен и чист. Никто и не думал возражать против нового закона, выпущенного пару недель назад. Именно этот закон лег в основу сегодняшнего Ключевого вопроса.
Однако вместо ликования Барр ощущал тоску.
Интересно, почему. Почему пастырь досадует, не найдя в стаде заблудшую овцу? Однако в глубине души он знал ответ. Алкоголь притупил объективность, раскрасив мир в невероятные цвета, и даже при лимите в одну банку на заведение, рассудок отказывался повиноваться.
Стряхнув наваждение, Барр вдруг осознал, что овца, купившая ему выпить, ждет ответа на свой вопрос. Новый знакомый был пьянее, чем казалось на первый взгляд. Пьяный, преисполненный хмельной сентиментальности, с воспаленными глазами и заплаканным лицом, от его костюма разило подгорелыми соевыми стейками и выдохшимся пивом. Подмышкой он держал полупустую «термотару» и внешне ничем не отличался от остальных посетителей — та же смугловатая кожа, широковатый нос. На рубеже веков, с подавлением последнего восстания темнокожих, смешанные браки стали заключаться повсеместно, итог — почти у трети завсегдатаев просторного алкомата в жилах текла африканская, негритянская кровь (после упразднения слово приобрело аристократический оттенок).
Чистокровные негритянки, вроде Патриции, встречались чрезвычайно редко.
— Работаете на Федеральное правительство? Угадал? — спрашивал тем временем Крэнстон.
Барр кивнул.
Крэнстон горделиво выпрямился.
— Я тоже, но не на Партийном уровне. Удивительное совпадение, правда? Сидим в одном алкомате, за одним столиком, и оба федправы!
Учитывая, что тридцать пять процентов населения работали на Партию напрямую, а оставшиеся шестьдесят пять — косвенно, Барр ничего удивительного не увидел, однако при взгляде на безликого собеседника в нем шевельнулось любопытство.
— В какой отрасли трудитесь, мистер Крэнстон?
— Почтовая служба.
«Очередная офисная крыса», — мысленно констатировал Барр, прибегнув к термину, каким члены Партии обозначали счастливых обладателей почтовых и прочих синекур. В Мегаполисах таких должностей миллионы — по-другому людей в автоматизированном обществе не трудоустроить, а на всех Крэнстонов пособия не напасешься.
— А я из отдела иконологии.
Крэнстон помотал головой.
— Впервые слышу.
Барр благоразумно уклонился от объяснений.
— Давайте лучше выпьем. Я угощаю, — предложил он, заметив опустевшую банку собеседника.
Робот-раздатчик принес две компакт-порции.
Крэнстон осушил свою в три исполинских глотка.
— Вы женаты? — спросил Барр.
— Да, на самой прекрасной девушке в мире! А вы?
— Нет.
— Ну и зря — лишаете себя такого счастья!
«Интересно, какого? — подумал Барр. — Счастья делить жену с каждым, кто пожелает, поскольку перед законом все равны? Счастья не иметь детей, ибо наше поколение назначено бездетным и все его представители с рождения стерилизованы? Счастья напиваться в одиночку в канун Дня Старшей Сестры?»
Благо, он не женился на Пат — благо, она не настаивала. В качестве любовника ему не нужно скорбеть о детях; а ей, при официальном статусе девственницы, не нужно исполнять супружеский долг со всяким законопослушным гражданином. Барр понимал: к утру сомнения вернутся, алкоголь выветрится, рассудок вновь станет ясным; но сейчас сомнения рассеялись, и на душе воцарился покой.
Впрочем, на сегодня спиртного хватит. Когда Крэнстон потребовал очередную порцию, Барр вознамерился отказаться, но заметив отчаяние в глазах собеседника, передумал. Это отчаяние он видел повсеместно — неизбежный итог жизни в обществе, где тебе даруют независимость, попутно лишая права на свободу.
Много лет назад Патриция Пенхарлоу посоветовала запретить одну крамольную книгу. Барр внял совету, но совершил роковую ошибку, прочтя книгу, прежде чем предать ее анафеме. Два абзаца навсегда врезались в память и под действием алкоголя начинали проигрываться, точно пленка, снова и снова. Вот и сейчас в голове звучало:
«Поскольку в эпоху равенства никто не обязан оказывать содействие ближнему, так же как никто не вправе рассчитывать на значительную поддержку со стороны, каждый индивидуум является одновременно и независимым, и беззащитным. Эти два состояния, которые не следует ни смешивать, ни разделять, вырабатывают у члена демократического общества весьма двойственные инстинкты. Независимость придает ему уверенность и чувство собственного достоинства среди равных, а бессилие заставляет время от времени почувствовать необходимость посторонней поддержки, которую ему ждать не от кого, поскольку все окружающие одинаково слабы и равнодушны. В своем отчаянии он невольно устремляет взоры к той громаде, которая в одиночестве высится посреди всеобщего упадка. Именно к ней обращается он постоянно со своими нуждами и чаяниями, именно ее в конце концов начинает воспринимать как единственную опору, необходимую ему в собственном бессилии.
Над толпами довлеет гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова. Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, будь ее задачей подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть, напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в младенческом состоянии. Ее главное желание — чтобы граждане получали удовольствия и не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом хочет быть единственным уполномоченным и арбитром. Она заботится о безопасности граждан, предугадывает и удовлетворяет их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?»
[8]
