Контраст между израильским героизмом и покорностью, с которой евреи шли на смерть — вовремя являлись на сборные пункты, своими ногами шли туда, где их должны были казнить, сами рыли себе могилы, самостоятельно раздевались и складывали снятую одежду аккуратными стопочками, а затем ложились бок о бок, ожидая выстрела, — казался вопросом весьма деликатным, и прокурор, непрестанно терзавший свидетелей — одного за другим, одного за другим, — «Почему вы не протестовали?», «Почему вы сели в этот поезд?», «Пятнадцать тысяч человек охраняли всего сто вооруженных охранников, так почему же вы не восстали и не попытались на них напасть?» — постарался извлечь из него максимальную пользу. Но печальная правда заключается в том, что таким вопросом задаваться вообще не стоило, поскольку и другие люди — вовсе не евреи — вели себя так же.
Шестнадцать лет назад, когда впечатления были еще свежи, бывший узник Бухенвальда Давид Руссе описал то, что, как мы теперь знаем, происходило во всех концлагерях:
«Триумф СС требовал, чтобы истерзанная жертва дозволяла отвести себя к виселице, не выказывая никакого протеста, чтобы жертва отреклась от себя, забыла о себе, чтобы она утратила свою личность. И делалось это не просто так, не из чистого садизма, эсэсовцам было нужно, чтобы жертва признала свое поражение. Эсэсовцы понимали, что система, которая способна уничтожить жертву еще до того, как она взойдет на эшафот… является лучшей из всех возможных систем, призванной держать в рабстве целый народ. В рабстве. В подчинении. И нет страшнее зрелища, чем эта процессия человеческих существ, покорно, словно марионетки, бредущих к смерти»
[3].
Ответа на этот жестокий и бессмысленный вопрос суд не получил, но его может легко отыскать каждый из нас, если позволит своему воображению на несколько минут отвлечься и представить себе голландских евреев, проживавших в старом еврейском квартале Амстердама: в 1941 году они осмелились напасть на отделение гестапо. В отместку немцы арестовали четыреста тридцать евреев и принялись буквально терзать их сначала в Бухенвальде, а потом в расположенном на территории Австрии лагере Маутхаузен. Они пытали их месяцами, несчастные пережили по тысяче смертей, и каждый из них наверняка завидовал своим собратьям в Освенциме и даже в Минске или Риге. На свете существует многое, что страшнее смерти, и эсэсовцы уж постарались, чтобы их узники испытали все вообразимые и невообразимые страдания. И в этом отношении, возможно, даже более значимом, чем все остальные, намеренные попытки сосредоточить процесс исключительно на евреях привели к искажению правды, даже еврейской правды. Вспомним героическое восстание в Варшавском гетто и героизм других — пусть и немногих числом: эти примеры говорят о том, что были люди, отказывавшиеся принять от нацистов «легкую» смерть — расстрелы и газовые камеры. Свидетели, выступавшие на процессе в Иерусалиме, говорили о восстании и сопротивлении, и хотя «подобные события занимают лишь малую часть в истории холокоста», они вновь подтверждают тот факт, что только очень юные были способны «решить, что не твари мы дрожащие».
В одном отношении процесс оправдал возложенные на него господином Бен-Гурионом надежды: он действительно стал важным инструментом в отслеживании других нацистов и военных преступников, однако вовсе не в арабских странах, которые в открытую предоставляли убежище сотням из них. Связи великого муфтия с нацистами во время войны — это ни для кого не секрет: муфтий надеялся, что гитлеровцы помогут ему в осуществлении чего-то вроде «окончательного решения» по Ближнему Востоку. Поэтому газеты Дамаска и Бейрута, Каира и Иордана не скрывали своего сочувствия к Эйхману или своего сожаления по поводу того, что «он так и не завершил своей работы»; одна из каирских радиостанций в передаче, посвященной началу процесса, даже позволила себе нечто вроде антигерманского высказывания:
«Во время последней мировой войны ни один немецкий самолет не пролетел над еврейскими поселениями и не сбросил ни одной бомбы».
Симпатии арабских националистов к нацистам широко известны, причины этих симпатий очевидны, и для того чтобы их отследить, ни Бен-Гурион, ни этот процесс не нужны — они их никогда и не скрывали. Процесс, напротив, как раз продемонстрировал, что слухи о связях Эйхмана с Хаджем Амином эль Хуссейни, бывшим муфтием Иерусалима, не имеют под собой никаких оснований. (Его всего лишь представили муфтию во время официального приема вместе с другими главами отделов.) У муфтия были связи с германским министерством иностранных дел и с Гиммлером, но это давно известный факт.
И если замечание Бен-Гуриона о «связях между нацистами и некоторыми арабскими правителями» оказалось бессмысленным, то его намеренное неупоминание в этом контексте современной Западной Германии вызывает удивление. Конечно, приятно слышать, что Израиль «не считает Аденауэра ответственным за Гитлера» и что «для нас порядочный немец, хотя он и принадлежит к той нации, которая двадцать лет назад уничтожила миллионы евреев, все равно остается порядочным человеком». (А вот о порядочных арабах почему-то ни слова не говорится.)
Федеративная Республика Германия хотя так до сих пор и не признала государство Израиль — предполагается, что из опасения, что тогда арабские страны могут признать Германию Ульбрихта, — за последние десять лет выплатила Израилю в виде репараций семьсот тридцать семь миллионов долларов; эти выплаты скоро должны закончиться, и Израиль ведет с Западной Германией переговоры о предоставлении долгосрочного займа.
Взаимоотношения между двумя странами, и в особенности личные отношения между Бен-Гурионом и Аденауэром, вполне приличные. И уж чего Бен-Гурион не мог предвидеть и на что он никак не мог рассчитывать, так это на то, что после окончания процесса некоторые депутаты кнессета, израильского парламента, смогут наложить ограничения на программу культурного обмена с Западной Германией. Еще более любопытно то, что он не предвидел или предвидел, но ни разу о том не обмолвился, что захват Эйхмана побудил Германию к первой серьезной попытке отдать под суд по крайней мере тех, кто напрямую был замешан в убийствах. Деятельность Центрального агентства расследования нацистских преступлений, пусть и запоздало, но все-таки созданного Западной Германией в 1958 году и возглавляемого прокурором Эрвином Шуле, встречается с целым рядом проблем и трудностей — частично из-за того, что немецкие свидетели отказываются давать показания, частично из-за нежелания местных судов заводить дела на основании присланных Центральным агентством материалов. Не то чтобы процесс в Иерусалиме предоставил новые важные улики, необходимые для нахождения соратников Эйхмана, но информация о сенсационном захвате Эйхмана и неминуемом процессе произвела достаточное впечатление, чтобы побудить местные суды использовать результаты расследований господина Шуле и преодолеть нежелание немцев сделать что-либо в отношении «убийц среди нас»: теперь здесь прибегают к испытанной временем практике объявления вознаграждения за поимку известных преступников.
Результат оказался потрясающим. Спустя семь месяцев после доставки Эйхмана в Иерусалим — и за четыре месяца до начала процесса — наконец-то был арестован Рихард Баер, сменивший Рудольфа Хёсса на посту коменданта Освенцима. Вскоре после этого были арестованы члены так называемой команды Эйхмана: Франц Новак, теперь он жил в Австрии и работал печатником; доктор Отто Хунше — практикующий адвокат, проживал в Западной Германии; Герман Крумей — ныне скромный аптекарь; Густав Рихтер — бывший «советник по делам евреев» в Румынии; доктор Гюнтер Цопф, занимавший аналогичный пост в Амстердаме. Несмотря на то, что данные об их преступлениях и показания жертв задолго до этого были опубликованы в изданных в Германии книгах и журналах, они не побеспокоились даже о смене имени.
