Поскольку обвинение в первую очередь хотело вскрыть причины страданий еврейского народа и определить «масштабы геноцида» в его отношении, было логично начать отсюда и затем посмотреть, какую долю персональной ответственности за этот кромешный ад следует возложить на обвиняемого. Проблема заключалась в том, что доказательства, связывающие Эйхмана с Востоком, были «недостаточными», и это объяснили тем, что документы гестапо, и в частности документы по отделу Эйхмана, нацисты уничтожили. Нехватка документов-доказательств дала обвинению отличный предлог вызывать бесконечную череду свидетелей, которые под присягой рассказывали о том, что происходило на Востоке, — хотя вряд ли это была единственная причина.
Обвинение — как показалось во время следствия и что было окончательно выяснено после него (в специальном «Бюллетене», который издал в апреле 1962 года национальный Мемориал катастрофы Яд ва-Шем, был опубликован израильский архив нацистского периода) — испытывало серьезное давление со стороны выживших в катастрофе, которые составляют около двадцати процентов всего нынешнего населения Израиля.
Они толпами окружали представителей процесса, а также собирались на территории Яд ва-Шем, на который официально была возложена обязанность подготовить некоторые документальные свидетельства, и предлагали себя в качестве свидетелей. Худшие случаи «яркого воображения» людей, которые «видели Эйхмана в разных местах, где он никогда не был», были исключены из дела, но пятьдесят шесть «страдальцев еврейского народа», как называли их судебные власти, в конце концов заняли свидетельское место — вместо пятнадцати или двадцати «базовых свидетелей», как планировалось вначале; двадцать три судебных заседания из ста двадцати одного были полностью посвящены «базе», что означало: им нечего сказать по существу. И хотя ни защита, ни судьи почти не подвергали свидетелей перекрестному допросу, суд не принимал имеющие отношение к Эйхману показания, если они не подкреплялись дополнительными доказательствами.
= Так, судьи отказались обвинить Эйхмана в убийстве еврейского мальчика в Венгрии или в подстрекательстве к «Ночи разбитых витрин» в Германии и Австрии, о которой он определенно ничего не знал в то время, и даже уже в Иерусалиме знал гораздо меньше, чем самый плохой школьник нашего времени. Или в убийстве девяноста трех детей в Лидице, которых после покушения на Гейдриха депортировали в Лодзь, так как, «как следует из представленных свидетельств, это не было доказано, не оставив разумных оснований для сомнений». Отказались возложить на него ответственность за омерзительные операции подразделения 1005 — «одного из страшнейших доказательств, представленных обвинением», — целью которых было вскрытие массовых захоронений на Востоке и извлечение останков, чтобы уничтожить все следы убийства. Подразделением командовал штандартенфюрер Пауль Блобель, который согласно его собственным показаниям получал приказы от Мюллера, начальника департамента IV РСХА. Или отказались обвинить в создании ужасающих условий для эвакуации евреев, выживших в лагерях смерти, в германские концентрационные лагеря, в частности в Берген-Бельзен, во время последних месяцев войны. =
Сущность показаний базовых свидетелей об условиях в польских гетто, о процедурах в разных лагерях смерти, о принудительном труде и о попытке уничтожения через труд никогда не дискутировалась; напротив, практически все, что они рассказывали, было уже известно ранее. Если имя Эйхмана просто упоминалось, это были свидетельства на уровне слухов, «которые требовалось проверять», то есть они не имели законной силы. Показания всех свидетелей, которые «видели его собственными глазами», разваливались в тот самый момент, когда вопрос адресовался непосредственно им и суд выяснял, что «центр его активности находился в пределах самого рейха, в протекторате и в странах Европы на западе, севере, юге, юго-востоке и в Центральной Европе» — то есть везде, но только не на востоке.
Почему же тогда суд не прекратил эти слушания, которые тянулись неделями, а под конец уже и месяцами? Обсуждая этот вопрос, суд, словно извиняясь, дал, наконец, совершенно нелогичное объяснение: «Поскольку обвиняемый отрицает все пункты обвинительного акта», судьи не смогли отклонить «доказательства по обстоятельствам дела», то есть, базовые. Однако обвиняемый никогда не отрицал факты, изложенные в обвинении, он только отрицал, что несет за них ответственность «по сути обвинения».
На самом деле судьи столкнулись с в высшей степени неприятной дилеммой. В самом начале процесса доктор Сервациус подверг сомнению беспристрастность судей. Ни один еврей, по его мнению, не имел права находиться в суде, рассматривающем дело о реализации «окончательного решения», на что судья-председатель ответил: «Мы профессиональные судьи, привыкшие и приученные взвешивать представляемые нам доказательства и выполнять нашу работу публично и быть субъектами общественной критики… В зале суда во время процесса судьи, которые и есть суд, — это люди из плоти и крови, со своими чувствами и своим пониманием здравого смысла, но закон обязывает их сдерживать эти чувства. Иначе невозможно было бы найти ни одного судью для уголовного процесса, который мог бы вызвать у него отвращение… Невозможно отрицать, что память о нацистском холокосте бурлит в каждом еврее, но пока мы рассматриваем данное дело, нашей обязанностью будет сдерживать эти чувства, и эту обязанность мы обязаны чтить».
Это было вполне честно и справедливо, если только доктор Сервациус не подразумевал, что евреи, возможно, не вполне понимают проблему, которую их присутствие создало в самом центре наций всего мира, и поэтому они не смогут понять ее «окончательное решение». Но ирония ситуации в этом случае заключается в том, что он привел этот аргумент, дабы услышать в ответ, что обвиняемый, по его собственному, подчеркивавшемуся и неоднократно повторявшемуся признанию, узнал все, что знаем мы о еврейском вопросе, от еврейско-сионистских авторов, из «программных книг» Теодора Герцля и Адольфа Бёма. Кто тогда имел бы больше прав судить его, чем эти люди, ставшие сионистами еще в ранней юности?
Не касается обвиняемого, но касается базовых свидетелей тот факт, что еврейство судей, их проживание в стране, где каждый пятый — переживший холокост, создали проблему и заострили ее. Господин Хаузнер собрал «трагическое множество» пострадавших, каждый из которых горел желанием не упустить такую редкую возможность, каждый из которых был уверен в своем праве на «свой день» в суде. Судьи могли это сделать, и они сделали — переругались с прокурором относительно мудрости и даже уместности решения воспользоваться случаем для того, чтобы «нарисовать общую картину», но как только свидетель начинал выступать, его действительно очень трудно было прервать, чтобы выделить из показаний суть, «со всем уважением к свидетелю и тому, о чем он повествует», как формулировал судья Ландау. Кто они были такие, говоря человеческим языком, чтобы отказать кому-то из этих людей в его дне в суде? И кто бы осмелился, говоря по-человечески, подвергать сомнению точность описываемых деталей, когда они «изливали свои души, стоя на кафедре для свидетельских показаний», даже если то, что они рассказывали, может лишь «рассматриваться как побочный продукт следствия»?
