— Я не виню. Тут другое.
Она наклонилась ко мне:
— Что же?
Я хотел ответить, ради нее, и не мог. Ким смотрела на меня с ожиданием, ей так хотелось поговорить о дочери, пусть даже разговор не принесет ничего, кроме боли. Но я не имел права и лишь покачал головой.
В двери повернулся ключ. Мы с тещей вздрогнули, как застигнутые врасплох любовники. Дверь отлетела, открытая мощным плечом Хойта Паркера. Следом ввалился и он сам, звучно выкликая имя жены, — галстук висит кое-как, рубашка помята, рукава закатаны по локоть. Войдя в прихожую, Хойт со вздохом облегчения уронил на пол тяжеленную спортивную сумку. Его мускулам мог позавидовать сам моряк Попай
[5]. Когда Паркер увидел нас, сидящих на кушетке, он снова вздохнул, на этот раз более чем недовольно.
— Как дела, Дэвид? — осведомился он.
Мы обменялись рукопожатием. Его ручища, как всегда, была грубовато-мозолистой, а хватка чересчур мощной. Ким с извинениями покинула комнату. Мы с Хойтом с трудом выдавили из себя пару вежливых реплик, и в комнате воцарилась гнетущая тишина. Хойт Паркер никогда не любил меня. Возможно, здесь было что-то от комплекса Электры, только я всегда чувствовал, будто он относится ко мне как к божьему наказанию. Я не обижался. Его любимая девочка проводила со мной все свое свободное время. Долгие годы мы пытались преодолеть взаимную неприязнь и выработать что-то вроде дружбы. Пока Элизабет не погибла.
Тесть винил меня в том, что случилось.
Конечно, он не говорил ничего подобного вслух, но я видел это в его глазах. Хойт Паркер был немногословным, сильным человеком. Просто оживший стереотип американца — суровый и честный. Рядом с ним Элизабет было спокойно, он прямо излучал уверенность. Ничего не может случиться с его девочкой до тех пор, пока Папаша Хойт рядом.
Боюсь, что со мной Элизабет не чувствовала себя в такой же безопасности.
— Как работа? — вновь попытался завязать разговор Хойт.
— Нормально. А ваша?
— Через год на пенсию.
Я кивнул, и мы опять замолчали. По дороге сюда я решил не говорить о сообщениях и обо всем, что с ними связано. Дело даже не в том, что меня могли бы счесть шизофреником. И не в том, что это разбередило бы старые раны. Я просто сам не понимал, что творится. И чем больше времени проходило, тем более нереальным казалось случившееся. Кроме того, я ни на секунду не забывал о странном предупреждении. Не говори никому… Да, я не соображал, что происходит. И мои предположения выглядели одно страшнее другого.
Поэтому, только удостоверившись, что Ким далеко, я подвинулся поближе к Хойту и негромко сказал:
— Могу задать вам один вопрос?
Он не ответил, подарив взамен один из самых своих скептических взглядов.
— Хотелось бы знать… — Я осекся. — Хотелось бы знать, какой вы увидели ее.
— Увидел ее?
— Я имею в виду, когда вошли в морг.
Что-то случилось с его лицом. Как будто по монолитной стене вдруг побежали трещинки.
— Ради всего святого, зачем тебе знать?
— Просто я часто думаю об этом, — промямлил я. — Особенно сейчас, в годовщину…
Хойт вскочил и вытер ладони о штаны.
— Хочешь выпить?
— Не откажусь.
— Бурбон годится?
— Вполне.
Он прошел к старенькому бару, стоявшему у камина и, таким образом, около фотографий. Я отвел взгляд.
— Хойт, — окликнул я.
— Ты врач, — отозвался он, открывая бутылку. — Ты видел кучу покойников.
— Да.
— Значит, сам знаешь.
Я не знал.
Он принес мне выпить. Я схватил стакан, пожалуй чересчур быстро, и сделал жадный глоток. Хойт внимательно проследил за моими действиями и поднес свой стакан к губам.
— Я никогда не спрашивал о деталях, — попытался объяснить я.
(Более того, я их избегал. Другие «родственники жертв», как называли их журналисты, выплескивали свое горе наружу. Они каждый день приходили на суд, слушали показания Киллроя и рыдали. Я — нет. Возможно, это помогало им пережить боль. Я предпочитал справляться со своей в одиночку.)
— Не нужны тебе эти детали, Бек.
— Келлертон сильно ее избил?
Хойт внимательно изучал напиток.
— Для чего ты спрашиваешь?
— Я должен знать.
Тесть поглядел на меня поверх стакана. Его глаза неторопливо рассматривали мое лицо, словно стремясь пробуравить кожу. Я стойко выдержал этот взгляд.
— Ну, были у нее синяки.
— Где?
— Дэвид!
— На лице?
Хойт сузил глаза, будто пытался рассмотреть что-то вдали.
— Да.
— И на теле?
— Я не разглядывал тело, — раздраженно ответил тесть. — Скорее всего, да.
— Почему вы не разглядывали тело?
— Я был там как отец, а не как полицейский. Просто опознал ее — и все.
— Это было нетрудно? — не унимался я.
— Что — нетрудно?
— Опознать ее. Вы сами сказали, она была в синяках.
Его лицо окаменело. Он поставил стакан, и я с ужасом понял, что зашел слишком далеко. Надо было придерживаться первоначального плана и держать язык за зубами.
— Ты действительно хочешь это услышать?
«Нет», — подумал я. Но кивнул.
Хойт Паркер скрестил руки на груди, закачался с пятки на носок и завел монотонным голосом:
— Левый глаз Элизабет распух и не открывался. Нос был сломан и расплылся как шлепок цемента. Через весь лоб тянулся порез, сделанный, предположительно, открывалкой. Челюсть вывихнута и болталась на связках. На правой щеке — выжженная буква «К». Запах горелой кожи тогда еще не выветрился…
Мой желудок сжался.
Хойт жестко поглядел мне в глаза:
— Хочешь знать, что было хуже всего, Бек?
Я молча ждал.
— Несмотря на увечья, — сказал он, — я понял, что это Элизабет, в тот же миг, когда ее увидел.
Глава 7
Пузырьки в шампанском лопались в такт сонате Моцарта. Звуки арфы переплетались с приглушенными голосами гостей. Гриффин Скоуп шел по залу, лавируя между черными смокингами и сверкающими вечерними платьями. Предложи людям описать Гриффина одним словом, и большинство скажет: миллиардер. Остальные, возможно, вспомнят, что он влиятельный бизнесмен, статен и высок, муж и дедушка. И еще ему исполнилось семьдесят лет. Конечно, может быть, кто-то расскажет о его привычках, генеалогическом древе и организационных способностях. Однако первым словом — в газетах, на телевидении, в разнообразных опросах — всегда будет «миллиардер».
