Действительно.
Даже если кто-то и сделал больше (не будем проверять слова Эмиса), в любом случае вклад Набокова огромен, и популярностью он превзошел отца, но ведь мы и не сравниваем публицистику и прозу, тем более, что статьи ВДН публиковались только на русском языке и весьма скромными тиражами, а рассказы-романы В. В. Набокова выходили и выходят по сей день миллионными тиражами на десятках языков. По той же естественной причине мы не можем «услышать» интонации, голос, юмор Набокова-старшего – публицистика передавать их способна, но для этого надо быть современником пишущего, быть в контексте, чтобы понимать, где автор иронизирует, где полемизирует, а где возмущается. (Набоков-младший это и сам замечал, говоря, что отец в своих текстах не похож на себя в жизни.)
Кое-что от отца сыну если и передалось, то в весьма скромных объемах, – красноречие, любовь к публичным выступлениям и в целом к вниманию аудитории. Владимир Дмитриевич был прирожденный парламентарий, известный британский историк Бернард Парес, наблюдавший за заседаниями Думы, примерно так и говорил о Набокове – тот воплощал собою дух британского парламентаризма, а Александр Извольский, министр иностранных дел России в 1906–1910 годах, указывал, что Набоков был одним из лучших ораторов Думы первого созыва. Набоков-сын неоднократно сетовал на то, что не унаследовал красноречие отца. Многочисленные интервью, которые он давал после обретения известности, почти никогда не могли пройти иначе, нежели с заранее присланными вопросами и, что самое главное, подготовленными, написанными и чуть ли не отпечатанными на пишущей машинке ответами. Да и лекции он читал не просто по заранее выверенным текстам (что, в принципе, правильно), но и, по сути, никогда не отклоняясь от своих бумаг. И дело было совсем не в том, что В. В. Набоков не доверял журналистам или страстно желал прослыть скучным лектором – он правда неуверенно себя ощущал при ответственных выступлениях. По его собственным словам, он один-единственный раз держал политическую речь: еще в Тринити-колледже, на втором месяце учебы, он выучил наизусть статью отца о текущем политическом положении, выступил с ней во время одного из публичных диспутов, однако далее не смог вести дискуссию или отвечать на вопросы. С тех пор он на людях поддерживал разговоры на политические темы, только если был заранее к ним готов, да и система устной аргументации, которой блестяще владел ВДН, Владимиру-младшему так и не покорилась.
К слову, если об уровне владения английским языком Набокова-младшего мы можем судить сами, сохранились даже видеозаписи, то об устном английском Владимира Дмитриевича можно судить только по чужим отзывам. Так вот, Василий Немирович-Данченко, ездивший с Набоковым в Англию, вспоминал, что ВДН говорил по-английски как «лучший студент Оксфорда».
Но вернемся к политике. Несомненно, взгляды В. В. Набокова были сформированы под влиянием отца, а они, в свою очередь, были отражены в ряде документов, в том числе в первоначальной платформе партии кадетов: гражданские права и свободы, парламентаризм, на демократических принципах основанная конституция – всего этого Россия лишилась с большевистским переворотом, и В. Д. Набоков успел это заметить и прочувствовать. Оба, и отец, и сын, понимали явные минусы советского строя, но если Владимир Дмитриевич старался с ним бороться в меру сил, то Владимир Владимирович, не имея возможности и желания бороться, ограничивался недвусмысленными высказываниями о той стране, которая возникла на месте его родины, совпадая с отцом в некоторых выражениях, в частности характеризуя большевизм как болезнь. А кроме того, Шапиро указывает на то, что оба Набоковых видели родство между методами большевиков и якобинцев во Франции конца XVIII века.
В целом же Набоков-сын избегал практической политики, в этом изрядно отличаясь от отца. Разумеется, в те годы в эмиграции было крайне сложно заниматься политикой (это и сейчас непросто), но важным еще было и личное стремление: у Владимира Дмитриевича оно было четко выраженным, у его сына – ровно наоборот. И здесь принципиально важно, что В. В. Набоков сторонился политики во всех странах, где жил (а жил он, не забудем, много где – после отъезда из России в четырех странах). Литературовед Саймон Карлинский даже говорил о набоковском «недоверии к массовым движениям»
[77], что распространялось и на неполитические объединения и союзы (писательские, к примеру).
До появления термина «тоталитаризм» В. Д. Набоков не дожил, но, безусловно, его отношение к политическим режимам Муссолини, Гитлера и Сталина было бы отрицательным, и тем явнее Набоков-старший указывал бы на демократические принципы как наиболее выгодные для общества и человека.
Едва ли кого-то удивит и набоковское подчеркнуто бережное отношение к свободе слова и неприятие цензуры. В. Д. Набоков вместе с коллегой-правоведом Федором Кокошкиным в 1906 году даже подготовил проект резолюции о свободе печати, который был представлен на рассмотрение съезда партии кадетов. Набоков постоянно подчеркивал необходимость отмены государственной цензуры и определения правового статуса прессы. Конечно же, работа в Берлине, в газете «Руль», была с этой точки зрения отдушиной для Набокова: за русскоязычными изданиями следили гораздо меньше, чем это было в дореволюционной России (о постреволюционной говорить не приходится).
Его сын в последующие годы в разных выражениях повторял те же мысли, говоря в том числе, что цензура – единственное достижение Советской власти и основная причина упадка русской литературы при ней же. В США, стране, безусловно, не в пример более свободной, Набоков также продолжал бороться с проявлениями цензуры в академической, издательской и прочих сферах.
Пожалуй, с аналогичной, как в случае цензуры, настойчивостью оба Набоковых выступали только против антисемитизма. Тема защиты людей от дискриминации по национальным (или этническим) признакам занимала В. Д. Набокова с его молодых лет. Все с тем же Кокошкиным (в январе 1918 года его и Андрея Шингарева, уже арестованных, в результате самосуда убили матросы-революционеры; в статье на третью годовщину их смерти Набоков назвал Кокошкина «одной из самых многообещающих и несомненных надежд русской государственности»
[78] и в целом отмечал необычайные благородство, интеллект и непреклонность своего коллеги) он готовил законопроект о правах этнических групп, а в 1903 году, после кишиневского погрома, Набоков опубликовал прогремевшую статью «Кишиневская кровавая баня»
[79], поставившая его, на тот момент перспективного молодого политика, как мы помним, в резкую оппозицию царскому правительству. Во избежание недопонимания процитируем несколько фрагментов из этой статьи.
…Уже краткое правительственное сообщение, перечислявшее убитых и раненых, несмотря на свой лаконизм и официальную сухость, давало возможность догадываться, что произошло нечто чудовищное…
… При чтении этих известий, начиная с правительственного сообщения, изумляет прежде всего фактическая возможность подобных событий в большом и благоустроенном городе, с администрацией, полицией и значительной военной силой…
