Отдельная тема – Набоков (точнее, в нашем случае Набоковы) и Достоевский. Об активной неприязни В. В. Набокова в адрес Ф. М. Достоевского написаны статьи и диссертации (а еще ведь есть тексты набоковских лекций!), однако любопытно не только то, что в детстве и раннем отрочестве Владимир-младший любил Достоевского и после первого прочтения «Преступления и наказания» был под большим впечатлением, но и то, что Владимир Дмитриевич всю жизнь высоко ценил этого писателя.
Аналогично было и в случае Максима Горького: В. Д. Набоков называл его одним из наиболее выдающихся современных русских писателей, а его сын отзывался о Горьком весьма пренебрежительно. Но у этого есть небольшая предыстория.
В 1922–1924 годах Горький, живя в Берлине, издавал журнал литературы и науки «Беседа», который изначально планировался как журнал из эмиграции для Советской России. Цель не была достигнута, однако важно не это, а то, что среди журнальных авторов-эмигрантов, которые печатались в большом количестве, едва ли не демонстративно отсутствовал один человек: Владимир Набоков – младший, который в те годы публиковался под псевдонимом Сирин. Почему так произошло, однозначных указаний нет. Факт в том, что Горький ни в переписке, ни в разговорах, свидетельства о которых сохранились, ни разу Набокова не упоминал. Горький либо вообще не знал о существовании молодого поэта (тогда Набоков себя полагал исключительно стихотворцем), но это очень маловероятно, либо не считал его поэтический уровень достойным «Беседы», что тоже сомнительно, либо, очевиднее всего, Горьким руководила личная неприязнь. С газетой «Руль», основанной Набоковым-старшим, у Горького отношения складывались сквернейшим образом – они полемизировали по политическим вопросам, зачастую переходя рамки приличного, а тексты «Руля» на смерть Ленина, которая последовала ровно перед четвертым номером «Беседы», вызвали в Горьком просто бешенство. И хотя сам Набоков-старший был убит в марте 1922 года, до фактического появления Горького в Берлине, горьковское нежелание печатать Набокова-младшего можно объяснить именно глубокой антипатией к направлению, авторам и редакции «Руля». Впоследствии Набоков Горькому отомстил, но совсем иначе: не игнорировал, говорил о нем на лекциях, но считал его весьма переоцененным и «не интеллектуальным» автором. Кроме того, в пьесе «Событие» (1938 года) Набоков назвал своего героя Трощейкина, весьма средних дарований художника, Алексеем Максимовичем. Совпадение увидеть в этом можно, но не стоит.
Пушкин. Мимо него пройти невозможно никому, кто воспитывается в русской культуре, вопрос только лишь в том, насколько глубоко человек увязает в Пушкине. В. В. Набоков увяз полностью и навсегда – знаменитый четырехтомный перевод и комментарий к «Евгению Онегину», над которым Набоков работал не год и не два, а также красной нитью проходящая через весь «Дар» пушкинская линия это доказывают (хотя есть и много других примеров – переводов, упоминаний). Но корни этого отношения, конечно, кроются все там же – в детстве, в отношении родителей. Пушкин настолько плотно «въелся» в русскую культуру, что мы подчас его цитируем, даже не осознавая, что цитируем именно его. Вот и В. Д. Набоков многократно обращается к пушкинским словам в своих статьях и эссе, но едва ли это следует воспринимать как нечто удивительное – это норма.
Аналогичным образом отец и сын Набоковы относились и к Тютчеву. Владимир Дмитриевич обожал его стихи – Владимир Владимирович перенял эту любовь и перевел на английский целый ряд стихотворений «Тут-чево» (так В. В. Набоков иронически в родительном/винительном падежах иногда называл поэта). Но при этом он резко не одобрял политическую позицию поэта, подчеркивая его верноподданнические взгляды. Тютчев умер, когда В. Д. Набокову было три года. Вполне возможно, что отношение к приверженности Тютчева царизму передавалось в семействе Набоковых по наследству. А еще с этим поэтом связан дивный каламбур: в великом, но страшном рассказе «Облако, озеро, башня» персонаж Василий Иванович открывает томик Тютчева, и Набоков приводит строчку якобы оттуда: «Мы слизь. Реченная есть ложь» – что, как мы понимаем, есть переделанная строчка из Silentium «Мысль изреченная есть ложь».
Та же история, что и с Тютчевым, была и с Афанасием Фетом, и с Александром Блоком, которых Владимир Дмитриевич ставил очень высоко, передав сыну свою любовь к их стихам (за исключением революционной поэмы Блока «Двенадцать», с которой В. В. Набоков активно полемизировал и даже написал пародию «Два», только не смешную, а горькую), и тот, конечно, сохранил это отношение на всю жизнь.
Более того, в 1921 году Владимир Набоков – младший, будучи совсем молодым и начинающим литератором, написал стихотворение на смерть Блока, наивное до примитивности, но в котором очень четко выразил свое отношение (оно было опубликовано в «Руле» в том же номере, что и короткая заметка ВДН по тому же поводу; эта заметка также есть в приложении к этой книге). И в нем встречаются «знакомые все лица»:
Пушкин – радуга по всей земле,
Лермонтов – путь млечный над горами,
Тютчев – ключ, струящийся во мгле,
Фет – румяный луч во храме.
Все они, уплывшие от нас
в рай, благоухающий широко,
собрались, чтоб встретить в должный час
душу Александра Блока.
Был и еще один нюанс, связующий отца и сына через Блока: именно стихи Блока читал Владимир-младший недобрым вечером 28 марта 1922 года, когда в берлинской квартире Набоковых зазвонил телефон, принесший трагическую весть о смерти Владимира-старшего.
А много лет спустя, в переписке с Эдмундом Уилсоном, Набоков так сформулировал свое отношение к трем ключевым (для него) русским поэтам: «Пушкин – море. Тютчев – колодец. Блок – крылатая лодка, которую ребенок из “Пьяного корабля” Рембо спускает на воду в сточной канаве». Здесь добавить нечего.
Мы пока говорили только о поэтах, но с прозаиками было примерно то же самое. За исключением упомянутого Достоевского, любовь В. Д. Набокова к Гоголю, Тургеневу, Л. Толстому (по не очень достоверным данным, в детстве В. Д. Набоков даже пожал руку Толстому) обернулась в случае его старшего сына, помимо огромного количества отсылок к текстам и персонажам этих писателей и разбора в лекциях, фантастическим по увлекательности большим эссе «Николай Гоголь», которое начинается с четкого и ясного заявления: «Николай Гоголь, самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия…»
Но в случае Толстого отец и сын Набоковы были далеки от безусловного обожания. В частности, В. Д. Набоков критиковал эстетические взгляды Толстого, изложенные в эссе «Что такое искусство?» (1896), где, в частности, писатель утверждал, что «пение баб» на него произвело такое же впечатление, что и 101-я соната Бетховена, и в целом что «песня баб была настоящее искусство, передававшее определенное и сильное чувство. 101-я же соната Бетховена была только неудачная попытка искусства, не содержащая никакого определенного чувства и поэтому ничем не заражающая». Это лишь один пример, но в целом же Владимир Дмитриевич высоко отзывался о Толстом как о писателе, подвергая сомнению его дидактизм и склонность к нравоучениям. В. В. Набоков унаследовал отцовское отношение к Толстому. Не жалея превосходных степеней для Толстого, он, однако, четко разделял его тексты на великие («Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича») и ненавистные («Воскресение», «Крейцерова соната» и даже «Война и мир»!), отмечая морализаторство последних.
