И рыцарем, «офицером», истинным хранителем традиций, был в этот час поединка – Набоков. Над ним склонились бы те старые полковые знамена, которые шли с Андреем Болконским в безумие боя или равнялись на зимней декабрьской площади под отрывистый бой барабанов пред Муравьевым и Пестелем. И еще совсем недавно несли своих золоченых орлов над мерными, серыми толпами. А на эстраде были не эти знамена и не погоны. Там был тот же лик нелепого бунта, то же красное бретерство и ухарство «чрезвычаек» и «контрразведок», которое сшибалось в злой буран лютыми космами на самой Руси и докатилось сюда струею острого потока, злою, нелепою, ненужною. И он захлестнул так бесцельно-ненужно, так просто до жестокости – одного из настоящих, истинных сынов Руси, влюбленных в Нее с молитвенной сдержанностью, вдумчивой пытливостью, с бесконечной отдачей себя. Любить ее – не значит убить безоружного, одного из тех, кого закипевший поток в памятном марте поднял случай. Любить ее любовью ласковой. Любить Русь – это значит творить дело истинное, работу крепкую, молитву неслышную. Любить ее любовью ласковой. Любить Русь – не значит взбегать на эстраду для глумления над таинством смерти – ухарским взлетом фраз фейерверочных. Шипя и чадя, погасших тут же на эстраде. Так что «свои» целым конгрессом должны были отказаться. Ибо истинная любовь скорбит, истинный слуга работает, где может, – как убитый работал над печатным станком, над словом и мыслью. Истинный рыцарь не целит в спину, а встает на встречу руке обезумевшей. Заслоняет другого. Падает. ‹…›
Убит. Для нас в этой смерти большая сегодняшняя мука. Такая страшная, – за что? – незаслуженная, словно личная обида. «У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает». Но чрез смерть эту, так зябко и больно осиротев, так незаслуженно и горько пострадав, – мы едкой болью полынного сердца прикасаемся вновь к крапивной, измученной и исстеганной Руси. Еще один сын ее почил. Сын особенный, приближенный, отмеченный, обласканный, любимый. ‹…›
В самой смерти, в жесте последнем, заслонив другого, он показал нам снова Ее, неумирающую Русь, в нем оплаканную и сказавшуюся: ибо только долгая чреда поколений, медлительный ритм неторопливых, густевших годов, людей, жизни и быта – могли отлить металл густой и певучий. Рыцаря, павшего на посту.
Упал он сейчас из рук, так близко от нас: точно мы сами уронили.
В парижской газете «Общее дело» 7 апреля Зинаида Гиппиус опубликовала микроэссе под заголовком-манифестом «Великий человек». Приводим текст Гиппиус с некоторыми сокращениями:
Большевики убили Набокова.
Нет, нет, это не ошибка. Я знаю, что убийцы называются «монархистами». Но как бы им было ни угодно себя называть, монархистами или коммунистами, они, главным образом, убийцы. И это деление людей – на убийц и неубийц – для нашего времени самое правильное и единственно реальное.
С этой точки зрения я и утверждаю, что Набокова убили большевики – не монархисты, не коммунисты, не другие какие-нибудь «исты», а, прежде всего, – убийцы.
Убийцы ходят между нами, здесь, и, хотя главный штаб их в России, – Европа заражена убийством.
Мы еще условно, привычно, разбираем: это правые, это левые. Но круг сомкнулся; по окружности есть еще, пожалуй, левее – правее, а там, где круг сомкнулся – есть только убийцы, даже один убийца, хотя по желанию и обстоятельствам он может надевать любую из двух масок: черную или красную.
Но и в красной маске, и в черной – он тот же убийца и только убийца.
Для Красной Маски Набоков и Милюков – были физически недосягаемы. И невыгодны. Не забудем, что Красная Маска любит, привыкла, убивать наверняка, без риска для себя, с чувством, с толком, с передышкой. Но в некоторые времена и покушение на убийство определенных лиц бывает выгодно, если его сделать под маской черной.
Кто, в самом деле, вздумает отрицать такую несомненную вещь: ведь задержись Милюков и Набоков в России, в царстве большевиков, в главном штабе убийства, они уже давно были бы расстреляны. Именно давно и притом без малейшего покушения, а наверняка, подобно тысячам других, даже менее нужных убийцам.
Это не вышло, благодаря физической недосягаемости. ‹…›
Убийце все равно, кого он убивает. Он потому и убийца, что не различает человеческих лиц. Но мы должны помнить: убив Набокова, он убил великого человека.
Это опять сознательное, точное слово; определение, на котором я настаиваю.
У каждого времени свой гений, свое личное влияние. В наши дни великим не будет ни завоеватель, ни общественный деятель, ни художник, ни ученый, ни поэт. В наши дни велик лишь тот, кто до конца остается единым, единственным, верным себе и своей внутренней правде; тот, кто воистину остается самим собой.
Он и умирает своей смертью, такой высокой и достойной Человека, какой умер Набоков.
Про него действительно можно сказать, что он попрал смертью Смерть. Не он убит, не он мертв – мертв его убийца.
Это только мы, несчастные, слабые, еще не видим, что убийца уже мертв.
Скоро увидим, узнаем. Он, Владимир Дмитриевич Набоков, уже знает теперь все.
Граф Толстой в заметке «Рыцарь» горевал не менее искренне:
Потрясенное сознание, протестуя, не веря, не допуская, вызывает у меня живой образ живого человека. Я его вижу: рослый, красивый, гордый, быть может, слишком не по нынешним временам красивый и гордый человек, из породы отменных, отмеченных русской расой: Владимир Дмитриевич Набоков. Человек с высокой душой, с возвышенным умом. Про таких людей говорят старевшее ныне слово – Рыцарь. Да, я знаю, жил он мужественно и честно и умер так, как умирают люди, имя которых заносится в золотые списки бессмертия: защищая чужую жизнь своего политического противника. Когда он схватил убийцу за руку, – людишки, эти все друзья, борцы, благороднейшие личности, исчезли, как пыль. В опустевшей зале боролись рыцарь и убийца. И другой убийца подошел к рыцарю и выстрелил ему в сердце. Черные руки, черные не от земли, не от работы, – от черной, скипевшейся в ненависти крови, – протянулись за новой жертвой, отняли высокую жизнь. Вы, стрелявшие сзади, убиваете самих себя. Ваше дело – черное, проклятое. И смерть Набокова лишь с новой силой поднимет сердца на защиту от черных рук Великомученицы России.
Не-Буква вспоминает:
В последний раз я слушал речь В. Д. Набокова в Париже на национальном (бурцевском) съезде. Его речь, как всегда блестящая по форме, была посвящена полемике с П. Н. Милюковым – «теперь много говорят о заветах революции» – говорил В. Д. Набоков своим слегка грассирующим бархатным тембром: – «я предпочел бы говорить не о «заветах», но именно о завещаниях революции, ибо завещание предполагает желанную в этом случае смерть субъекта». Не время у свежей могилы говорить о политике, но всю жизнь достойную и значительную В. Д. Набоков служил именно заветам революции. Последние годы сломили его психологию, как и у многих, многих иных, и вместо заветов он пытался мечтать о завещании революции, пытался идти вправо по пути к монархистам. И вот, – не только жестокая и предательская, но еще и бессмысленная, тупая пуля монархиста, справа, и нет талантливого полного сил и жизни В. Д. Набокова
[102].
