ПАСХА
Я вижу облако сияющее, крышу
блестящую вдали, как зеркало… Я слышу,
как дышит тень и каплет свет…
Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня
сияет влажный мир, грядет весна Господня,
растет, зовет… Тебя же нет.
Но если все ручьи о чуде вновь запели,
но если перезвон и золото капели –
не ослепительная ложь,
а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,
великое «цвети», – тогда ты в этой песне,
ты в этом блеске, ты живешь!..
В дальнейшем образ отца неоднократно встречался в прозе Владимира Набокова – младшего, в его интервью и письмах. В документальных текстах Набоков неоднократно повторял, что всем лучшим в жизни он обязан отцу.
Что же до прозы…
Отец возникает в художественных текстах Набокова постоянно, где-то совсем эпизодически, где-то ровно наоборот. И почти каждый раз, когда речь идет о более-менее цельном образе, можно с уверенностью сказать, что Набоков пишет именно о своем отце (но, конечно, не стоит буквально в каждом упоминаемом «отце» искать параллели с Владимиром Дмитриевичем).
Однако особняком стоит метароман Набокова «Дар», законченный в 1938 году. Главный герой, Федор Годунов-Чердынцев, как и некоторые другие набоковские герои, обладает чертами самого автора: молодой поэт, живущий в эмиграции, сын известного человека, которого больше нет. Разумеется, есть отличия (отец героя – не политик, а естествоиспытатель и путешественник, его не убили, а он пропал без вести), но они, как видится сейчас, почти сто лет спустя, не имеют значения: просто Набоков справедливо не счел нужным придавать литературному герою внешние атрибуты реальных людей, раз уж он, по всей видимости, рассказывал в открытую о своих чувствах. В «Даре» Набоков писал об совершенном детстве с таким же отцом. Отец для Годунова-Чердынцева – не только объект безграничной сыновней любви, но и идеал «создающей» личности. Герой хотел написать об отце книгу, но не написал, и в образе ненаписанной книги с удивительной мощью воплощена «тоскующая» тема вечной разъединенности с родным и любимым. И хотя невосполнимость своей утраты (и у Годунова-Чердынцева, и у Набокова, но набоковская утрата первична, потому что без нее не было бы ни Годунова-Чердынцева, ни его истории) можно частично восполнить возможностью когда угодно создать словесную картину прошлого, которая будет почти такой же сильной, как и реальность, все же печальная нотка останется и будет служить той идее, которую продвигает Набоков в «Даре».
Книгу о любимом отце Годунов-Чердынцев не написал, но другую книгу все-таки написал: о философе Николае Чернышевском, невыдуманном персонаже. Его не любят ни Годунов-Чердынцев, ни Набоков. Чернышевский получился в «Даре» карикатурным, странным, не очень (или «очень не») приятным и уж точно нелюбимым. Набоков парадоксальным образом позволяет своему герою, по выражению Юрия Апресяна, существовать на параллели «разъединенность с родным – слияние с чужим». И чтобы это самое слияние с чужим дошло до нужной степени выразительности, из Чернышевского нужно было сотворить полную противоположность отца Годунова-Чердынцева (и, в немалой степени, отца Владимира Набокова – младшего). Читая «Дар», следует оглядываться на этот факт и не думать о некоей ненависти Набокова к Чернышевскому. Вот несколько фраз из этого романа, четвертую главу которого историк литературы, набоковед Иван Толстой назвал «гимном отцу»:
«Мне хотелось бы с такой же относительной вечностью удержать то, что, быть может, я всего более любил в нем: его живую мужественность, непреклонность и независимость его, холод и жар его личности, власть над всем, за что он ни брался… Мне нравилась, – я только теперь понимаю, как это нравилось мне, – та особая вольная сноровка, которая появлялась у него при обращении с лошадью, с собакой, с ружьем, птицей или крестьянским мальчиком с вершковой занозой в спине, – к нему вечно водили раненых, покалеченных, даже немощных, даже беременных баб… Мне нравилось то, что в отличие от большинства нерусских путешественников… он никогда не менял свою одежду на китайскую, когда странствовал; вообще держался независимо; был до крайности суров и решителен в своих отношениях с туземцами, никаких не давая поблажек мандаринам и ламам; на стоянках упражнялся в стрельбе, что служило превосходным средством против всяких приставаний… Я еще не все сказал; я подхожу к самому, может быть, главному. В моем отце и вокруг него, вокруг этой ясной и прямой силы было что-то, трудно передаваемое словами, дымка, тайна, загадочная недоговоренность… Когда крушились границы России и разъедалась ее внутренняя плоть, вдруг собрался покинуть семью ради далекой научной экспедиции…»
«Он был наделен ровным характером, выдержкой, сильной волей, ярким юмором; когда же он сердился, гнев его был как внезапно ударивший мороз… Он не терпел мешканья, неуверенности, мигающих глаз лжи, не терпел ничего приторного и притворного, – и я уверен, что уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял… Он был счастлив среди еще недоназванного мира, в котором он при каждом шаге безымянное именовал».
«Как, как он погиб? От болезни, от холода, от жажды, от руки человека?.. Расстреляли ли его в дамской комнате какой-нибудь глухой станции… или увели его в огород темной ночью и ждали, пока проглянет луна? Как ждал он с ними во мраке? С усмешкой пренебрежения. И если белесая ночница маячила в темноте лопухов, он и в эту минуту, Я ЗНАЮ, проследил за ней тем же поощрительным взглядом, каким, бывало, после вечернего чая, куря трубку в лешинском саду, приветствовал розовых посетительниц сирени».
