Набоков, как и вся политическая группа, к которой он принадлежал, не был повинен в событиях, вызвавших падение старой русской власти. Но с первой минуты, когда выяснилась неминуемость этого падения, в нем, как и в других людях его политического круга, стало ясно сознание ответственности за открывавшееся политическое наследие. Исторический приговор о наследниках царской власти произнесен еще не был и его точно предугадать никто не мог, как не знал царь Борис, что ему наследуют Гришка Отрепьев и Тушинский вор. Но презумтивный наследник был налицо. То был верхний круг независимой, не связанной с бюрократическим аппаратом русской интеллигенции. Чувство ответственности ее вождей за судьбу государства, парализовавшееся в некоторых доктринерством и государственной невоспитанностью, в других личным честолюбием, было необыкновенно ярко в Набокове. Вспоминая сейчас день 3 марта, первый революционный день, приобщивший его к только что начавшему кристаллизоваться новому государственному порядку, я в этом владевшем им сознании ответственности резюмировал бы всего Набокова. Его не занимала отвлеченная схема революции. От служилых предков он унаследовал совершенно конкретное знание русской государственной машины. Он боролся с начала века за ее перестройку, но он знал, что под предлогом перестройки нельзя было остановить ее и движение и что сломавшиеся ее части надо было, не теряя ни одной минуты, заменить новыми. Выборгское воззвание лишило его избирательных прав, и в начале революции он был призванным на военную службу прапорщиком запаса, в тот момент сидевшим в одном из учреждений Главного Штаба: с начала войны он не принимал никакого участия в политической жизни, но, естественно, о нем тотчас же вспомнили в самые первые революционные дни. Ни минуты не колеблясь, не взвешивая деланного ему предложения на весах личного честолюбия и личной политической карьеры, он стал Управляющим делами, как говорилось в ту минуту, «Совета Министров» – или «Временного правительства», как стали говорить несколько дней спустя, ибо новая власть не знала первоначально, есть ли она новый состав совета министров, или средоточие русской верховной власти. Я застал Набокова вечером 3 марта в одной из комнат Таврического дворца, пытающегося в невероятном хаосе и сумбуре, со свойственной ему методичностью и чувством порядка, наладить, во исполнение обязанностей по новому званию, первые отправления новой власти, издание «Правительственного Вестника» и обнародование первых актов нового режима. Я никогда не забуду обстановки этого вечера. Казалось, весь восставший гарнизон Петербурга с улиц влился в Таврический дворец, перемешавший с другой толпой частью знакомых и частью незнакомых мне людей в штатском, искавших сплотиться вокруг двух выкристаллизовавшихся уже в эту минуту центров – нового совета министров и повторявшегося по прецедентам 1905 г. совета рабочих депутатов. И пока мы втроем – Набоков, Милюков и я – судили о том, как нам озаглавить для обнародования за несколько часов перед тем подписанный акт отказа от престола Вел. Князя Михаила, нас прервали чтением телеграммы о матросской расправе с адмиралами и офицерами в Свеаборге и Кронштадте.
Не буду прерывать цепи личных воспоминаний – она ведет меня к Набокову в первую половину того же памятного дня, к его, вдохновлявшемуся тем же чувством ответственности за государственный корабль в мятежных волнах тех дней, участию в оформлении новой власти. В комнату, где мы сидели и готовили обнародование акта Великого Князя, вошел молодой человек, которого я раньше никогда не видел и который оказался министром финансов М. И. Терещенко, и попросил меня идти с ним в заседание новых министров, чтобы подумать о том, как издавать первый новый закон новой власти. Мы не без труда протиснулись в какую-то новую комнату, где сидело несколько министров – помню Шингарева, Годнева, В. Львова, Некрасова. Терещенко объяснил, что надо сегодня же увеличить эмиссионное право государственного банка, так как денежных знаков может не хватить в ближайший срок. Шингарев и Годнев сказали, что, по их мнению, закон надо издать по 87 статье основных законов. Напоминаю, что эта статья предоставляла верховной власти, государю императору, издавать в перерывы занятий государственной думы указы с силой закона, подлежавшие затем внесению в государственную думу и государственный совет. После всего, что случилось, юридическое построение было довольно фантастическим, но ничего другого не приходило в голову. От меня ждали совета как от государствоведа. Я должен был рассказать – чего никто из присутствовавших не знал, очевидно из-за царившего сумбура, – что три часа перед тем Великий Князь Михаил подписал акт, в котором провозглашал «полноту власти» Временного правительства впредь до созыва Учредительного собрания и что таким образом Временное правительство должно было само, вне всякой 87-й статьи, впредь издавать законы. Кажется, в первую минуту всем это показалось весьма неожиданным, но спорить было трудно, и законодательные полномочия Временного правительства были признаны. В хаосе, царившем кругом, появлялась какая-то точка опоры для построения новой законности.
В создании этой точки опоры Набоков был главным участником. В своих воспоминаниях о Временном правительстве, напечатанных в I томе Архива Русской Революции, Набоков рассказал, как мы писали с ним акт отказа от власти Великого Князя. Событие так важно в русской истории, что Вы не посетуете на меня, если рядом с его воспоминаниями я поставлю свои. 3 марта после завтрака я сидел в своем служебном кабинете на Дворцовой площади. Позвонил телефон, и я услышал, как всегда ровный и неторопливый голос Набокова, сказавшего: «Бросьте все, возьмите первый том свода законов и сейчас же приходите на Миллионную, такой-то номер, в квартиру Князя Путятина». Через десять минут меня вводили в комнату с детским учебным столиком дочки хозяев, в которой оказался Набоков и В. В. Шульгин. Наскоро Шульгин рассказал свою поездку в Псков, подписание акта отречения от престола императора Николая и решительный отказ утром того же дня Великого Князя принять протокол. Набоков добавил, что надо составить об этом манифест для Великого Князя и что набросок имеется, составленный Некрасовым. Набросок был чрезвычайно несовершенен и явным образом не годился. Мы тотчас же стали его писать заново. Первый составленный нами проект – мы втроем взвешивали каждое слово – так же, как и некрасовский набросок – был изложен как манифест и начинался словами «Мы Божией милостью Михаил I, Император и Самодержец Всероссийский…». В проекте Некрасова было сказано только, что Великий Князь отказывается принять престол и передает решение о форме правления Учредительному собранию. Что будет происходить до того, как учредительное собрание будет созвано, кто напишет закон о выборах и т. д. – обо всем этом он не подумал. Набокову было совершенно ясно, что при таких условиях единственная имевшаяся налицо власть – Временное правительство – повиснет в воздухе. По общему соглашению мы внесли в наш проект слова о полноте власти Временного правительства. Набоков своим превосходным почерком, сидя за маленьким учебным столом, переписал проект и отнес его в соседнюю комнату Великому Князю. Через некоторый промежуток времени Великий Князь пришел к нам, чтобы сказать свои замечания и возражения. Он не хотел, чтобы акт говорил о нем как о вступившем на престол монархе, и просил, чтобы мы вставили фразу о том, что он призывает благословение божие и просит – в нашем проекте было написано «повелевает» – русских граждан повиноваться власти Временного правительства. Поправки были внесены, акт еще раз переписан Набоковым и одобрен – кажется, с новыми маленькими поправками – Великим Князем. К этому времени подъехал князь Г. Е. Львов, Родзянко и Керенский. Великий Князь сел за тот же маленький стол, подписал манифест, встал и обнял князя Львова, пожелав ему всякого счастья. Великий Князь держал себя с безукоризненным тактом и благородством, и все были обвеяны сознанием огромной важности происходившего. Керенский встал и сказал, обращаясь к Великому Князю: «Верьте, Ваше Императорское Высочество, что мы донесем драгоценный сосуд Вашей власти до Учредительного собрания, не расплескав из него ни одной капли».
