Акт 3 марта, в сущности говоря, был единственной конституцией периода существования Временного правительства. С ней можно было прожить до Учредительного собрания – конечно, реально осуществляя Набоковскую формулу «полноты власти».
Старая русская административная традиция делала должность управляющего делами совета министров – Временного правительства – важным механизмом в машине правительственной власти. Приняв эту традицию, Набоков стремился сделать все, что мог, чтобы превратить назвавшее себя Временным правительством, на деле чрезвычайно случайное собрание людей, смотревших в разные стороны и объединенных в одно целое прибоем революционной волны, в подлинную власть. Но задача эта была невыполнима в обстановке той минуты. В залу Мариинского дворца, куда переехало правительство в первые дни своего существования, была принесена атмосфера Таврического дворца 3 марта 1917 г. Набоков тратил всю свою энергию, весь свой дух порядка, чтобы вытравить эту атмосферу, но уже в первый месяц он горько жаловался на безнадежность этой цели. Я вспоминаю вечер, когда мы вызваны были с Кокошкиным в Мариинский дворец для объяснений по вопросу о подготовке к созыву Учредительного собрания. Когда мы пришли, Набоков объяснил нам, что нет никакой возможности добиться определенного часа начала заседания. Действительно, оказалось, что только в какую-то минуту между двенадцатью и часом ночи собралось достаточно министров, чтобы начать заседание. Нас просили обождать, пока не кончится разговор с представителями совета рабочих и солдатских депутатов. Стеклов в течение двух часов по очереди вытаскивал из кармана разные телеграммы и письма с фронта, излагавшие всякие, облеченные в революционный жаргон, кляузы о «бонапартизме» генерала А., о контрреволюционности старшего врача Б., о сношениях с немцами (было и это в карманах нынешнего редактора московских «Известий») полковника В. и т. д. Я видел, сидя напротив Набокова, какое страдание причиняла ему эта сцена. Чувство ответственности за то крупное дело, которое на себя взяло русское общество, его не покидало ни на одну минуту, он делал, что мог, чтобы удержать экипаж на прямой дороге, но обстановка была такова, что экипаж неминуемо тянуло в трясину.
Набоков считал правильным, чтобы близкие ему по партии члены Временного правительства держались в нем до конца. Никто не знал тогда, может ли юридически член Временного правительства вообще подать в отставку, и проводимая Набоковым линия – оставаться до конца в составе правительства – отвечала этому первоначальному понимаю организации временной власти. Последовательно ведя ее, он лично оставался управляющим делами и после ухода Милюкова, обнаружившего первый глубокий кризис власти, ухода, вызванного совместными усилиями Керенского и Альбера Тома. Но после этого первого кризиса продолжать долго работу управляющего делами Временного правительства было уже подвигом внутренней дисциплины и самоотречения, которого бесполезность с каждым днем делалась все яснее и яснее. Вскоре Набоков ушел и был назначен сенатором только что обновленного первого департамента.
Он вернулся к свободной публицистике и свободной политической работе. То, что он говорил друзьям, надо было теперь высказать громко, сделать предметом политической проповеди – опять во имя того же чувства общей ответственности русского общества за все, что свершилось, за все вечера со Стекловым, за весь поток слов, за все бездействие власти.
Передо мною появившаяся 25 мая статья Набокова под заглавием «Практические уроки». Напечатанная в «Вестнике партии Народной Свободы», она сугубо интересна, ибо определяет, куда хотел Набоков направить свою партию. Она исполнена глубокого пессимизма. «Чудодейственная быстрота, какая-то волшебная легкость переворота, сразу опрокинувшего без остатка весь насквозь прогнивший фасад старого порядка, – подлинный энтузиазм, охвативший всех, единодушное признание нового строя всей страной и Западной Европой, бесчисленные выражения доверия и готовности поддерживать Временное правительство – все это сулило успех и благополучие, сулило прочность и плодотворность фактической республики». «Что же сталось?» – спрашивает себя Набоков. «В какую бы область государственной жизни мы ни взглянули, везде встают не радужные картины, а какие-то зловещие признаки разложения и гибели. И общее душевное состояние все более начинает походить на старое, дореволюционное. Как тогда люди сознательные, отдающие себе отчет в том, что делается кругом, с тревогой задавали себе и друг другу вопрос – что же дальше? и где выход? – так и теперь нет другого вопроса. За исключением политически бессознательных масс и кучки анархически настроенных сознательных элементов, сейчас нет никого, кто бы не испытывал этой мучительной тревоги…» И вот его заключение: «Во Франции существует взгляд, что Великая французская революция должна быть принята целиком, en bloc. И этот взгляд понятен и законен. Возможно, что и будущие русские историки через сто лет согласятся принять русскую революцию en bloc. Но мы современники – мы участники не можем теперь же встать на высоту исторической перспективы. Для нас в этом живом процессе превращения есть и то, за что мы боремся, и то, против чего мы будем бороться. И когда мы боремся против эксцессов и злоупотреблений, против вольных и невольных грехов революции, мы сильны одним сознанием: мы сильны уверенностью, что в этой борьбе мы отстаиваем великие и плодотворные ее подлинные начала».
Набоков был одним из первых, имевших смелость всенародно сказать то, что я сейчас привел. Он был, конечно, не один в этом диагнозе, уже и в этот ранний месяц существования Временного правительства. Но все же кругом господствовал наскоро сколоченный официальный оптимизм в оценке всего, что творилось, а рядом с ним еще и тенденция – всего ярче представленная тогда в несоциалистической интеллигенции Некрасовым – построить весь расчет на том, чтобы, как тогда говорилось, поймать революционную волну и на ее гребне основать влияние и власть. Набоков был слишком уравновешен и трезв, чтобы дать себя убаюкивать казенно-революционным оптимизмом, и слишком честен, чтобы принять макиавеллизм Некрасова.
Этот вопрос: «Что же дальше? И где выход?» – эта патриотическая тревога за будущее определяют всю дальнейшую деятельность Набокова летом и осенью 1917 г.
Все помнят, как ставился тогда этот вопрос. Он слагался из положения внешнего и положения внутреннего. Сознание связи между войной и революцией, необходимости выбрать между «борьбой до победного конца» и организацией нормальной государственной жизни в новых формах, было в те месяцы далеко не всеобщим. Напротив того, оно казалось тогда скорее греховной и запретной политической ересью. Царствовала концепция Милюкова: революция была сделана, чтобы успешно завершить войну – один из наивнейших самообманов этой богатой всякими фикциями эпохи. Оглядываясь сейчас назад с тем спокойствием, которое дает утекшее время, я должен сказать, что среди социалистов, игравших в то время первенствующую роль, у Дана, Гоца, Скобелева, даже Керенского, у А. Я. Гальнерна, сменившего Набокова в качестве опекуна над порядком во Временном правительстве и так же безнадежно подавленного сумбуром входивших в его состав людей, сознание невозможности в одно и то же время вести войну и канализовать революцию было гораздо более ясным, чем у официальных вождей кадетов. Но социалисты редко умели грамотно выразить свою политику и знали только трафареты своих интернационалов по принадлежности, товар, не имевший международного обращения и мало внутреннего в западноевропейских странах, союзных и неприятельских.
