- Ты – мое сердце, – шепчет она и выскальзывает из-под телеги. Я пытаюсь выбраться следом, оскальзываюсь, выползаю на животе, ломая ногти о мерзлую землю, и вижу маму, которую окружила толпа. Я слышу дикий вой: «Хватай ее!», кто-то возражает, что у лаумы волосы были белые, да и ростом она была меньше, но мама начинает танцевать – легко, изящно, гораздо красивее, чем умею я, и толпа сходит с ума. Первый камень влетает маме в живот, и она скорчивается. Находит взглядом меня и улыбается на прощание. Я стою как вкопанная, не в силах отвести глаз. Потом пячусь, спотыкаюсь, падаю, бегу, снова падаю, ползу, пока не добираюсь до каких-то мрачных безымянных тупиков, и там, свернувшись калачиком в темном проулке, вою, словно раненое животное.
Утром меня будит холодный равнодушный снег, засыпающий окоченевшее за ночь тело. Толпа насытилась кровью одной раганы и забыла о ее маленькой дочери.
О маленьком лаумовом отродье.
Я с хрипом упала на колени, сжимая рукой горло. Перед глазами все еще стояла мама, ее лицо, залитое кровью. Я не танцевала с тех пор ни разу. Да что там, ее гибель словно отсекла от меня это умение, как знахарь отнимает больную руку или ногу. Я не просто запретила себе танцевать – я не смогла бы сделать этого под страхом смерти. И вот, в маленькой богами забытой деревне, под звуки деревянной дудочки я вдруг снова вспомнила, каково это.
А вместе с танцем вспомнила и мамину смерть – до последней детали.
Меня замутило. Марьяна обеспокоенно склонилась надо мной, но я оттолкнула ее и опрометью бросилась прочь из дома. Едва успела добежать до отхожего места, как меня стало выворачивать, снова и снова, пока рот не заполнился едким вкусом желчи. Какое-то время я стояла на коленях, пачкая подаренное Марьяной платье о грязный пол. Потом кое-как встала и на подгибающихся ногах вышла на улицу. Меня ждали двое – Марьяна, заламывающая руки, и…Совий. Ну почему этот парень всегда оказывается рядом, когда мне плохо?!
- Как ты себя чувствуешь? – Марьяна осторожно тронула мою щеку. Совий набросил мне на плечи шубу, бесцеремонно нацепил шапку и поочередно натянул варежки на обе руки. Задним умом я осознала, что варежки были слишком большие – явно мужские. Я открыла рот, но выдавить смогла только:
- Хочу домой.
Как я буду туда добираться, думать не хотелось. Но неожиданно проблема решилась весьма странным образом: Совий просто подхватил меня на руки и понес. Марьяна пошла следом, всем видом показывая, что не оставит меня в одиночестве. Вдруг где-то в глубине сердца я почувствовала благодарность. Со дня гибели мамы я всегда была одна. Я привыкла переживать все удары судьбы без чьей-либо помощи. Но когда находится кто-то, готовый разделить с тобой боль, раны от нее становятся менее глубокими.
Совий нес меня осторожно, и я задремала, убаюканная его уверенной походкой. Когда перед нами возникла моя избушка, я проснулась и решительно сползла с его рук на землю. Открыла дверь и махнула ребятам, мол, хозяйничайте сами. И спряталась в спальне, порадовавшись, что загодя оставила рядом с кроватью таз для утреннего умывания. Вода в нем остыла, но мне сейчас это и было нужно.
Я не ответила ни на один из вопросов, которые мне пытались задать, и друзья собрались уходить. На прощание они заручились моим словом, что я не запрусь на десяток замков и все же явлю им завтра бледный, но живой лик. В тот момент я была готова пообещать все что угодно, лишь бы остаться одной. Едва за парочкой закрылась дверь, как силы, сдерживающие слезы и тоску, исчезли, и я осела прямо на пол. Кот спрыгнул с печи и молча пристроился возле руки, грея меня своим теплом. Я сгребла его в охапку и зарылась лицом в белую шерсть.
Я уснула только под утро, изможденная слезами и воспоминаниями. Но у богов явно не было намерения дать мне отдохнуть и подлечить душевные раны. Потому что привычный кошмар накинулся на меня с удвоенной яростью, едва я прикрыла глаза.
Я снова пыталась убежать от тумана, а он лизал мне руки шершавым языком и тихо мурлыкал. Его молочная дымка щекотала мне лицо, становясь все плотнее. Я оглянулась : позади мама протягивала мне зеленую ленту и улыбалась окровавленным ртом.
Мое прошлое не собиралось меня отпускать.
Мама давно мертва. Может быть, уже хватит убегать, и пора остановиться и встретить судьбу лицом к лицу? Мое обещание никому не рассказывать о своих снах умерло вместе с ней. Если со мной что-то случится, всплакнет ли хоть кто-то? Будет ли обо мне вспоминать Марьяна? И кому будет топить печку и носить пирожки Совий? А сельчане, которых я вылечила – будут ли они сожалеть, если меня не станет?
Я знала, что когда-нибудь этот туман сожрет меня, не оставив ни обрывка одежды, ни капли крови.
Впервые я не металась в мире собственного сна, а опустилась на прохладный серый песок и обняла колени. Без страха взглянула в колышущуюся дымку. И позвала ее, словно верного пса.
Туман хлынул ко мне со всех сторон, облепил мокрой сетью, залил глаза, нос и уши, впитался в каждую пору. На одно бесконечное мгновение я впустила его, и стала им, и исчезла, превратилась в ничто, в каплю росы, высохшую на солнце.
Но роса не просто высыхает – она вливается в облако, а потом снова падает на землю благодатным дождем, чтобы на следующий день опять растаять под жаркими лучами.
Я вздохнула так глубоко, как могла, и открыла глаза.
Тумана больше не было. Все, что от него осталось – маленький, не больше кулака размером, клубок, свернувшийся возле моей руки. Вокруг, насколько хватало глаз, росли серые деревья. Их искривленные, покрытые наростами стволы молча вопияли о страдании и боли. Воздух был неподвижным и густым, точно свежесваренный кисель. Я знала эти чувства. Я ощущала их каждый раз, когда проваливалась в Навь.
Между серых стволов, протянувших к небу ветви – лапы в немой ярости, показались гибкие сухощавые тени. Они приближались, и я почувствовала запах молодой зелени, сырой земли, грибницы и поверх всего – легкий железистый привкус крови.
«Ты нужна нам».
Я шагнула вперед. Потом еще. И еще. Попыталась подумать.
«Где вы?»
«Мы рядом».
«Как мне вас найти?»
«Ты знаешь дорогу».
Мне хотелось закричать, заплакать, умолять не уходить, рассказать больше, чем несколько слов, которые я впервые услышала, позволила себе услышать. Но тени уже отдалялись, растворялись в ожившем тумане, пока не исчезли в разлившейся повсюду белизне. Я упала на колени, чувствуя, как платье пропитывается холодной водой, и заплакала.
Раздалось знакомое мурчание, и, отерев глаза, я увидела обеспокоенную морду Одуванчика прямо перед собой. Он тыкался в мое лицо длинными усами, муркая и обеспокоенно трогая меня лапой. Я сгребла кота в охапку и привычно зарылась лицом в его шерсть. Привидевшееся казалось дурным мороком, порожденным уставшим телом и изможденной душой. Вокруг была тишина, в окно заглядывала полная луна, и ее серебряные отсветы мерцали на ровном снежном покрове, укутавшем землю. Белый кот настороженно смотрел в окно. Его круглые зеленые глаза сверкали, отражая лунный свет, шерсть стояла дыбом, но кот не шипел. Мне показалось, что он не боится, а скорее…заинтересован.
