- И тебе не хворать, Леший. Отчего не спишь в такое время?
- Узнала-таки, – грустно улыбнулся парень. – А коли узнала, прогонишь?
- Ты плохого не делаешь, – я пожала плечами. – но Марьяну отпусти. Не для тебя она.
- Тебе разве решать, для меня или нет? – на миг его доброе открытое лицо исказилось, и сквозь человеческий облик проступил иной.
- Марьяна горит жизнью, светится ею, она живет в ладу с миром. А еще она человек до последней капельки крови – уж поверь, я, почитай что, каждую пересчитала, когда от навьей твари ее избавляла. У тебя она зачахнет. Лесные чертоги ее погубят.
- А тебя бы приняли как княжну... – окинул меня задумчивым взглядом не ко времени проснувшийся Леший. Я едва не расхохоталась, но сдержалась – только фыркнула по-кошачьи.
- Быстро ты меняешь свои увлечения. Это как же тебе твои лесавки наскучили, что ты в зиму проснулся, лишь бы новую подругу найти?
Леший вышел из-за дерева и подошел чуть ближе. Его облик опять поплыл – кожа потемнела и покрылась наростами, похожими на кору. В волосах зазеленели листочки. Лицо с веснушками не поменялось, только глаза из теплых карих стали светло-зелеными. Ба, а леший-то молоденький совсем!
Тогда понятно, почему он растревожился. Похоже, что его просто-напросто изгнали из родного леса.
Два Леших вовек не уживутся в одной чаще. Когда молодой заявлял свои права, то должен был победить старого Хозяина в игрищах, а если плоховал – дороги в родные леса для него больше не было. Неприкаянным духом бродил такой Леший-потеряшка по миру, пробуя осесть то тут, то там, тревожа людей и смущая девушек обликом статного молодца. В отличие от матерых Леших, молодняк был опасен только тем, что мог увести понравившуюся девушку в лес, и поминай как звали. Но отдавать Марьяну обездоленному навию, решившему скрасить вечерок, я не собиралась.
Пока я раздумывала, как быть, Леший подкрался еще чуть ближе. В нос пахнуло свежей живицей, землёй, отсыревшей из-за весенних паводков, прелой листвой и грозой. Глаза навия стали совсем зелеными, а потом вдруг потемнели, налились ореховой теплотой. Я с изумлением смотрела в знакомое лицо, а Леший улыбнулся мне чужими губами и спросил чужим голосом – более высоким и звонким, чем был у того, чью личину он натянул:
- А так – пойдешь?
Я не выдержала и прыснула со смеху, зажимая рот варежкой, чтобы не распугать пирующих снегирей. Леший обиженно отпрянул и зло оскалился, не понимая, с чего я так веселюсь. А я продолжала ухохатываться, вытирая выступившие в уголках глаз слезы. Ну надо же, чего удумал – соблазнять меня обликом Совия! Не спорю, парень хорош собой, но отношения у нас с ним как у кошки с собакой-то пирожками друг друга кормим, то проклятиями посыпаем. Да с чего мне о нем думать вообще?
- Так не то что пойду – побегу. Вот только в другую сторону. Эх, жалко тебя, но и помочь ничем не могу. Разве что... В паре дней конской рыси на запад я видела лесок. В нем совершенно не чувствовалась рука Хозяина – может, и нет его там? Попытай удачу. Ведь лучше своим углом обзавестись, чем глушить тоску временной мерой. Чувства смертных девиц для вас, навий, ведь как брага для обычного мужика. Пьянит, кровь веселит, да только пользы в ней нет, и разрушает потихоньку ваше естество.
Парень, снова ставший конопатым и голубоглазым, призадумался. Даже вернулся на прежнее место, под ясень. Потом поднял на меня прозрачные, как первый осенний лед, глаза и кивнул:
- Спасибо, русалка. Попытаю счастья. Но ты подумай еще. Ты ведь не человек, в тебе кровь водяниц. Я правду сказал, ходила бы хозяюшкой, лес берегла.
Я покачала головой без улыбки и подхватила корзинку с поваленного ствола:
- Я храню другой лес – тот, что из жизней людских пророс. Прости, Леший, но наши дороги разные. Будет нужда – заглядывай. Хотя не представляю, чем смогу помочь лесному духу, но постараюсь.
- Ты ведь уже помогла. Добрым словом и советом. Отпущу твою подругу, так и быть. Но про обещание в гости заглядывать не забуду, учти.
- Учту, – поклонилась я. Когда я разогнула спину, Леший уже исчез. Только тогда я поняла, что не спросила его, он ли снег подо мной зачаровал, да поздно было.
Через пару дней Марьяна снова стала вести себя как обычно, и ничто не напоминало о том, что какое-то время она была очень увлечена молодым навием.
* * *
- Навья отрыжка, – вздохнула я, перебирая запасы. С тоской огляделась, надеясь, что может что-то упустила. Увы – молчаливая комната была безжалостна к моим поискам. Она насмешливо скалилась распахнутой крышкой сундука, проплешинами на полках, выстроившимися на столе идеально пустыми банками и прочими намеками, что мне все же придется отправляться в близлежащий городок, чтобы купить все необходимое. Снова вздохнув, я принялась наводить порядок в раскрытых и раскиданных повсюду вещах, попутно составляя список необходимого.
После того как с уборкой было покончено, я быстро оделась и заплела косу. Мельком глянула в рогатое зеркало и невольно улыбнулась отражению: сон на собственной кровати и спокойная жизнь нарастили на мои кости мяса, а на бледных щеках даже проглядывал робкий румянец. Я затянула ремень потуже, в надежде на тонкую талию, но потом рассмеялась над собой, махнула рукой и перестегнула его как обычно. Кого я обманываю? Да и зачем? В одежде мне главное удобство, а о внешности пускай Марьяна беспокоится – она это дело любит. К счастью, в меру – иначе мы бы не сдружились.
Собрав все необходимое в наплечную сумку, я подумала и сунула туда же тубус с бумажными листами. Кто знает, а вдруг я услышу красивую песню или путники новую байку расскажут? Обидно будет не иметь под рукой ничего, чтобы записать прихотливый узор, сплетаемый из привычных, казалось, слов. Меня с детства влекли все эти сказочные истории, о героях, храбрых поступках, сильных душах и ужасных чудовищах. И даже то, что люди считали одним из таких чудовищ меня, не смогло эту любовь изничтожить. Мама только недоуменно качала головой, не понимая, как я могу продолжать верить в сказки и одновременно уметь срезать метким словом любого обидчика. Во мне же с легкостью уживались наивность и грубость, недоверчивость и восхищение искусству плести небылицы. В тубусе, с которым я была неразлучна с того момента, как получила его в подарок, хранились десятки услышанных и записанных историй. В душе я лелеяла тайную мечту – когда-нибудь сделать из них настоящую книгу, с обложкой, расписанной рунами, узорами и портретом какого-нибудь героя.
Об этой мечте я не говорила даже маме – она была моя и только моя.
Ласково погладив темный, порядком растерявший глянец кожаный бок футляра, я убрала его на самое дно сумки и накинула ее на плечо. Оглянувшись, улыбнулась и поклонилась пустой комнате. Прошептала: "Я ненадолго", и вышла, тихонько прикрыв за собой дверь. Показалось, что дом вздохнул, словно не желая расставаться, и на душе потеплело.
Пирожок вытащил морду из подвешенной торбы с овсом и приветственно заржал. Я похлопала его по шее и почесала за ушами, как большого кота. Шрам уже медленно зарастал шерстью – пока еще тонкой и легкой, скорее напоминавшей пушок. Конечно, совсем невидимым он не станет, но и мертвым напоминанием о людском равнодушии не останется.
