Мама не признавала новомодную бумагу, которую я так любила. Цокала языком и приподнимала двумя пальчиками листок, рассуждая, что этакая диковинка не переживет осенние ливни. Меня же слишком чаровал тонкий аромат дорогих жемчужно-белых листов и ровные строчки, не норовящие расплыться, превращаясь в неопрятные кляксы, как это бывало с кожей или берестой. Хотя мама была права, дождь бумага и правда переносила плохо. Поэтому на совершеннолетие мне достался лучший в мире подарок – прекрасный кожаный тубус, в котором моим драгоценным записям ничего не угрожало.
Хоть мама и не любила новомодную бумагу, но свою белоголовую доченьку она обожала.
Я потерла грудь, где, как всегда при мыслях о маме, сдавило болью. В сенях было темно, но теплые желтые лучи виднелись из распахнутой двери в горницу. Артемий быстро стянул сапоги и чуть ли не бегом побежал в комнату.
Я прошла следом за ним и встала на пороге. В избе было жарко, и я едва удержалась, чтобы не застонать блаженно, чувствуя, как тепло обнимает мое продрогшее тело мягкими ладонями. Но полный страдания стон прервал момент радости.
Послышался он из-за зеленой занавески в дальнем краю комнаты. Ткань дрогнула, и показалась та самая женщина, которая прибежала за Артемием. Она нервно кусала губы, брови заломились, между ними пролегла глубокая морщинка. Женщина мяла в руках что-то, напоминающее кусок ткани. Я почувствовала запах чистотела и сушеного тысячелистника, добавивший уверенности, что мои догадки верны. Эти травы использовали, чтобы очиститься от паразитов. Вот только терзающая Марьяну тварь размером будет побольше каких-нибудь глистов.
Увидев Артемия, женщина – впрочем, скорее, девушка - всплеснула руками и дрожащим голосом запричитала:
- Весь отвар сплюнула. Трясется, как в лихорадке, но холодная, что твоя лягушка. И крутит ее, два раза вырвало.
Артемий хмуро кивнул и отодвинулся в сторону, давая мне дорогу. Помолчал, глядя на меня, потом тяжело вздохнул и кивнул:
- Иди, травница. Хуже и впрямь уже не будет.
- Батюшка? – девица в красном недоуменно переводила глаза с головы на меня. Я сняла тяжелый мокрый плащ и бросила его на пол, оставшись только рубахе и штанах - не тех, в которых сбегала из Полесья, но таких же удобных. Впрочем, присутствующим не было дела до того, как я выгляжу. Кроме одной маленькой детали. У девицы затряслись губы, когда она увидела мой цвет волос. Она подняла дрожащий палец, направив его на меня, и тонко выкрикнула:
- Не позволю! Не пущу к сестрице! Нечисть поганая!
- Уймись, Аника! Она помочь пришла, - рявкнул Артемий.
Я закатила глаза к потолку. Надо же было нарваться на третью деревню, где меня с порога готовы разорвать на клочки – вон как глазищи горят и руки в кулаки сжались до белых костяшек. Впрочем... Может, если я сделаю работу хорошо, хотя бы накормят вначале? Да и вряд ли Игнотий отправил меня сюда на смерть. Для этого ему достаточно было лишь ненадолго задержать непутевую рагану в собственной лавке.
Артемий заговорил холодным резким голосом, но слушать его увещевания я уже не стала. Шагнула к голосящей бабе, легонько ткнула ее двумя пальцами в горло и отпихнула в сторону. Пока она разевала рот, пытаясь выдавить хоть слово, а голова с вытянувшимся от удивления лицом перехватывал ее руки, которыми она явно тянулась к моей несчастной косе, я обогнула борющихся людей и скользнула за занавеску.
Девица, с хрипом пытающаяся сделать очередной вздох, цветом лица мало отличалась от простыней, на которых лежала. Ее тонкие пальчики царапали вздувшийся живот. Грудь впала, и в вырезе добротной льняной рубахи виднелись острые ключицы. Под тканью выпирали ребра. Значит, прошло около двух недель. Эх, везет мне на тяжелые хвори в последнее время. То блазень, а теперь вот - моровой червь...
Я невольно залюбовалась волосами несчастной, не забывая, впрочем, быстро скручивать их в узел, чтобы не мешались. Мягкие, иссиня-черные, на ощупь как драгоценный соболий мех – хотелось прикасаться к ним снова и снова. Мои собственные волосы, хоть и длинные, и густые, были жесткие и тяжелые. Мама иногда говорила, что это и не волосы вовсе, а нити серебра. Потом улыбалась и гладила меня по голове, перебирая чуткими пальцами прядки...
Я встряхнулась, пряча непрошеные воспоминания в закрома памяти и возвращаясь к умирающей на моих руках девушке. Собрав волосы, беспардонно задрала ее рубашку и начала щупать живот. Она слабо застонала и забилась, пытаясь отклониться от моих рук. Из-за занавески послышался возмущенный крик второй дочери Артемия, его резкий ответ и шум борьбы, но я не отвлекалась. Сняла с плеча неизменную сумку, быстро разложила на стуле инструменты, вытащила нужные мешочки с травами и крикнула родным Марьяны, чтобы принесли горячей воды, свечи и чистые тряпки. К счастью, возня прекратилась, где-то хлопнула дверь, и довольно быстро за занавеской появился Артемий с двумя кадками исходящей паром воды. Потом он исчез снова и вернулся с охапкой ветоши и связкой хороших белых свечей. Пока его не было, я смазала мятной мазью руки и принялась мять и давить вздутый живот девушки. Она уже не пыталась отползти, впрочем, по вполне обычной причине - потеряла сознание.
- Потерпи, малышка, - вырвалось у меня. Хотя девушка была ненамного моложе меня, но выглядела такой хрупкой, что и правда больше напоминала ребенка. Артемий шумно сглотнул слюну. Его лицо закаменело, спрятав за собой всю муку отца, на глазах которого умирает дитя. Мне стало интересно, куда подевалась мать девушек.
Хотя какая мне разница.
Я подняла на Артемия тяжелый темный взгляд и кивком указала на выход. Его боль мешала, отравляла мою сосредоточенность. К счастью, голова спорить не стал: отошел в дальний угол комнаты, опустился на стул и сгорбился, закрыв лицо руками. Пусть его. Если что, из сидячего положения падать не так высоко.
Марьяна вдруг тонко закричала и выгнулась дугой на простынях, а мои руки вспыхнули огнем жгучей боли, когда я нащупала то, что искала - место, где червь присосался к кровотоку. Я выпрямилась и вытерла руки принесенной Артемием тряпкой. Потом взяла свечу и маленькую миску. Расплавила край свечи над огоньком и накапала воска в посудину, туда же вмешала травы и плеснула горячей воды. Затем намазала твердый живот смесью масел, обмотала бинтом и вылила на самое болезненное место все снадобье из миски. А потом начала разминать руки и ноги девушки, добиваясь, чтобы кровь забегала по телу, разогревая его и открывая каждую пору для моей силы, уже бьющейся под кожей искристым потоком.
Не знаю, сколько прошло времени. Мое платье давно высохло, а желудок уже и не пытался напомнить нерадивой хозяйке, что ей, вообще-то, нужно кушать. Волосы тоже просохли и распушились, что твой одуванчик. Руки снова ничего не чувствовали, но на сей раз от усталости. Вдобавок глаза начали болеть так, будто в них от души сыпанули песка. Я с трудом разогнула спину, поморщившись, когда позвонки с щелчками встали на место, поднялась с кровати и отодвинула занавеску. Артемий тяжело поднялся, цепляясь взглядом за мое лицо, но я опередила его вопрос и махнула рукой в сторону кровати:
