В рядах противника, наоборот, ни у полководцев, ни у воинов не делалось ничего напоминавшего римлян. Паническое бегство смутило их умы и до того лишило их памяти, что больше воинов устремилось, несмотря на такое препятствие, как Тибр, в Вейи, в город неприятелей, а не прямой дорогой в Рим, к женам и детям. Некоторое время резервный отряд держался под прикрытием позиции; что же касается остального войска, то там люди, лишь только передние заслышали крик с боку, а стоявшие сзади – с тыла, как бросились бежать раньше, чем увидели в лицо незнакомого врага, не только не пытаясь сразиться, но даже не ответив на крик, и не только не получив ни одной раны, но даже не испытав столкновения с врагом. Кровопролития никакого в бою не было; пострадали только спины тех, которые, обгоняя друг друга среди беспорядочной толпы, мешали бегству. Кругом по берегу Тибра, куда, бросив оружие, устремилось вниз все левое крыло, легла масса людей, а многих не умевших плавать или ослабевших под тяжестью панцирей и прочего вооружения поглотили пучины. Значительнейшей, однако, части войска удалось невредимо добраться до Вей, не только не пославших римлянам никакого подкрепления, но даже не отправивших в Рим гонца с вестью о поражении. С правого фланга, стоявшего далеко от реки и ближе к подошве горы, все устремились в Рим и сбежались в Крепость, забыв даже запереть за собою городские ворота.
39. Галлы, в свою очередь, словно оцепенели и держались неподвижно при виде такого чуда, при виде такой неожиданной победы, и тоже в страхе стояли первое время как вкопанные, словно не в состоянии были дать себе отчета в том, что случилось. Потом стали опасаться засады; наконец принялись снимать доспехи с убитых и сваливать, по обычаю своему, оружие в кучи; только тогда, когда нигде не видно было ничего напоминавшего о присутствии врагов, они двинулись в путь и незадолго до захода солнца подступили к Риму. Здесь, когда авангард из всадников донес, что ворота не заперты, что караула перед воротами нет, что вооруженных людей не видно на стенах, их опять заставило остановиться это другое удивительное явление, сходное с первым; опасаясь ночного времени и незнакомые с местоположением города, они расположились между Римом и Аниеном
[387], послав разведчиков осмотреть кругом стены и прочие ворота и разузнать, какие именно меры принимает неприятель в своем таком отчаянном положении.
Так как римское войско большею частью устремилось не в Рим, а в Вейи и так как все были уверены, что уцелели только те, которые прибежали в Рим, то почти весь город огласился рыданиями от оплакивания всех римлян без разбора, как живых, так и мертвых. Только потом уже, когда пришла весть о появлении врагов, страх за государство подавил проявления печали у отдельных лиц; через минуту стали доноситься до слуха вой и нестройные песни варваров, толпой бродивших вокруг стен. Под этим впечатлением римляне все время до следующего утра находились в состоянии беспрерывного напряжения, ожидая каждую минуту нападения на город. Римляне ожидали его тотчас по прибытии галлов, потому что те подступили уже к городу, ибо они оставались бы у Аллии, если б нападение не входило в их намерение. Потом, около захода солнца, когда день был на исходе, они рассуждали, что галлы должны напасть до наступления ночи; затем стали предполагать, что галлы отложили свое намерение на ночь с целью навести больший страх; наконец, с рассветом все впадают в состояние окончательного оцепенения. И непрекращавшийся все время страх непосредственно сменился действительным бедствием, когда знамена неприятельские грозно показались в воротах.
Однако ни в эту ночь, ни на следующий день граждане совсем не были похожи на тех, которые при Аллии убежали в таком смятении. Ибо, хотя при таком незначительном отряде, оставшемся в городе, не было никакой надежды на возможность защищать его, тем не менее решили, чтобы молодежь, способная носить оружие, и сенаторы, бывшие еще в силах, удалились с женами и детьми в Крепость и на Капитолий и, запасшись оружием и хлебом, защищали с этого укрепленного места богов и людей, и римское имя; чтобы фламин и жрицы-весталки отнесли подальше от места убийств и пожаров общественные святыни и не прекращали культа богов, пока будут в живых блюстители его. Лишь бы только Крепость и Капитолий, местопребывание богов, лишь бы только сенат, жизненный нерв государства, лишь бы только годная для службы молодежь пережили грозящее городу разрушение, а с потерей толпы стариков, оставленной в городе на неминуемую гибель, легко примириться. И для того чтобы масса плебеев с бóльшим спокойствием отнеслась к этому, старые триумфаторы и бывшие консулы громко говорили о своей готовности встретить смерть совместно с ними и не обременять и без того угнетаемых нуждою воинов своими немощными телами, не способными ни носить оружие, ни защищать отечество.
40. Такие слова утешения слышались среди стариков, обреченных на смерть. Потом они же обратились со словами увещания к отряду юношей, провожаемых на Капитолий и в Крепость, поручая мужеству и юношеским силам их судьбу города, как ни кажется она отчаянной, но все же города, остававшегося победителем во всех войнах в течение трехсот шестидесяти лет. Когда те, на которых покоилась вся надежда и опора, стали уходить от тех, которые решили не переживать гибели плененного города, то уже одной этой сцены довольно было для того, чтобы возбудить в присутствующих чувство жалости; но когда раздался плач женщин и началось метание их то к тем, то к другим, потому что они бросались к мужьям и сыновьям, спрашивая, на какую участь они их обрекают, – тогда уже ничего не оставалось, чтобы дополнить картину человеческого бедствия. Бóльшая часть женщин последовала, однако, в Крепость, за своими родными; никто их от этого не удерживал, но никто и не звал: расчет о выгоде для осажденных от уменьшения бесполезной для войны толпы народа встречал возражение в чувстве сострадания. Другая толпа, состоявшая преимущественно из плебеев, которую нельзя было ни поместить на таком малом холме, ни прокормить при таком громадном недостатке в хлебе, высыпала из города и направилась в виде одной колонны к Яникулу. Отсюда одни рассеивались по полям, другие направились в соседние города, без вождя, без соглашения, каждый следуя своему собственному внушению, каждый преследуя свои собственные цели, так как общие считались погибшими.
Тем временем фламин Квирина и девы-весталки, совершенно оставив попечение о своей собственности и совещаясь только о том, какие из священных предметов им следует взять с собою, а какие, ввиду физической невозможности нести их все, оставить, или как придумать надежное место, в котором бы можно было сохранить такие предметы в целости, сочли за лучшее, закупорив их в бочонки, зарыть в часовне, ближайшей к дому Квиринова фламина, на том месте, где и поныне люди остерегаются плевать; прочие же предметы, разделив ношу между собою, понесли по улице, ведущей по Свайному мосту к Яникулу. На откосе этого холма один плебей по имени Луций Альбин среди прочей толпы, бесполезной для войны и потому уходившей из города, вез на повозке жену с детьми. Так как в ту пору еще не утрачено было отличие божественного от людского, то, завидев весталок, он рассудил, что совестно допустить общественных жриц идти пешком с такой ношей, как святыни римского народа, тогда как он и семья его со своей телегой находится у всех на виду, – и приказал жене и детям сойти с повозки, а дев с их священными предметами посадил в нее и довез до города Цере, куда жрицам и лежал путь.
