18. Когда мятеж Манлия снова разгорался, под конец года были созваны комиции и избраны военными трибунами с консульской властью Сервий Корнелий Малугинский (во второй раз), Публий Валерий Потит (во второй раз), Марк Фурий Камилл (в пятый раз), Сервий Сульпиций Руф (во второй раз), Гай Папирий Красс, Тит Квинкций Цинциннат (во второй раз). В начале этого года [384 г.], как нельзя более кстати для патрициев и для плебеев, извне господствовал мир; плебеи, не отвлекаемые набором, надеялись при помощи такого сильного вождя отбиться от ростовщиков; патриции радовались, что никакой страх извне не отвлекает их внимания от усмирения внутренних несогласий. Итак, ввиду сильного ожесточения обеих партий в близком будущем предстоял бой, и Манлий, приглашая плебеев к себе на дом, днем и ночью совещался с главарями относительно переворота, причем его решимость и раздражение значительно усилились сравнительно с прежним. Раздражение воспламенял недавний позор, так как дух Манлия не привык к оскорблениям; решимость давало ему то обстоятельство, что диктатор не дерзнул применить к нему ту же меру, какую применил Квинкций Цинциннат к Спурию Мелию, ненависти же, вызванной заключением его в оковы, не только убоялся диктатор, сложивший власть, но не мог выдержать даже сенат. Ободренный и раздраженный всем этим, он волновал такими речами и без того уже возбужденные умы плебеев: «Докуда же, наконец, вы будете оставаться в неведении относительно сил своих, тогда как природа не пожелала допустить этого даже у животных? Сосчитайте, по крайней мере, сколько вас и сколько противников. Если бы вам предстояло идти одному на одного, то я все же думал бы, что вы будете храбрее биться за свободу, чем они за господство; но ведь теперь против каждого патриция будет столько противников, сколько клиентов окружало его. Объявите только войну, и вы получите мир. Пусть только они увидят, что вы готовы прибегнуть к насилию, и они сами сократят свои права. Всем вам сообща необходимо решиться на что-нибудь, или же вы поодиночке должны будете выносить все притеснения. Докуда вы будете оглядываться на меня? Я не покину никого из вас, но смотрите, как бы не покинуло вас мое счастье! Защищая вас, я сам вдруг обратился в ничто, как только враги пожелали этого! И вы все видели, как ведут в тюрьму того, который отдельных лиц из вас освободил от оков! На что надеяться мне, если враги решатся прибегнуть к более крутым мерам? Или мне ждать того же конца, как Кассий и Мелий? Вы хорошо делаете, что выражаете негодование: боги не допустят этого! Но ради меня они никогда не сойдут с неба; пусть они дадут вам дух сопротивления, как давали мне в военное и мирное время, чтобы я защищал вас от врагов-варваров и от высокомерных сограждан! Или мужество такого великого народа столь ничтожно, что вы всегда довольствуетесь тем, что вам помогли против врагов, и не знаете иной борьбы против патрициев, как из-за того только, чтобы положить предел власти над вами? И не природа установила так, а в силу привычки вы стали предметом собственности. Почему, в самом деле, против иноземцев вы настолько решительны, что считаете справедливым господствовать над ними? Потому, что вы привыкли бороться с ними за господство, а против этих вы только пытаетесь защищать свободу, а не отстаиваете ее на самом деле. И тем не менее до сих пор или силою, или благодаря счастью вы добивались выполнения всех ваших требований, каковы бы ни были ваши вожди, каковы бы ни были вы сами. Пора уже сделать более серьезную попытку. Испробуйте только свое счастье и меня, которого, надеюсь, вы достаточно изведали, к вашему же благу. Вам легче будет поставить господина над патрициями, чем было поставить лиц, сопротивляющихся их власти. С землей сровнять следует диктатуры и консульства, чтобы римские плебеи могли поднять голову. Итак, будьте готовы, не допускайте разбирать денежные дела; я обещаю быть защитником плебеев – это имя дала мне моя заботливость и моя верность
[416] вашим интересам; чем более блестящим титулом власти или должности назовете вы вашего вождя, тем более у него будет сил осуществить ваши желания». По преданию, это послужило началом разговоров о царской власти; но не ясны свидетельства, с кем обсуждались и до какого предела дошли эти планы.
19. С другой стороны, сенат совещается об удалении плебеев в частный дом, который случайно находился в Крепости, и об опасности, угрожающей свободе. Бóльшая часть громко заявляет, что нужен новый Сервилий Агала, который не станет раздражать врага государства распоряжением свести его в тюрьму, а, пожертвовав одним гражданином, окончит междоусобную войну. Прибегают к решению, более мягкому на словах, но имеющему ту же силу: чтобы должностные лица следили, как бы от пагубных замыслов Марка Манлия государство не понесло какого-нибудь ущерба. Тогда трибуны с консульской властью и плебейские трибуны – и они подчинялись воле сената, так как видели, что конец свободы будет концом и их власти, – все совещаются о том, что следует предпринять. Никому не приходило в голову ничего дурного, кроме насилия и убийства, но все понимали, что это вызовет жестокую борьбу; тогда Марк Менений и Квинт Публилий, плебейские трибуны, сказали: «Зачем мы превращаем в борьбу патрициев с плебеями то, что должно быть борьбою государства против одного преступного гражданина? Зачем мы преследуем этого человека, отожествляя его с плебеями, тогда как безопаснее преследовать его при помощи самих же плебеев, чтобы он пал под ударами собственной силы? Мы намерены привлечь его к суду. Нет ничего менее популярного, чем царская власть. Как только толпа поймет, что борьба ведется не против нее, как только плебеи из защитников превратятся в судей и увидят обвинителей – из плебеев же, подсудимого – патриция и обвинение в домогательстве царской власти, они будут заботиться о своей свободе более, чем о каком бы то ни было человеке».
20. При всеобщем одобрении они назначают Манлию день явиться на суд. После этого плебеи сперва взволновались, особенно после того, как увидели, что подсудимый в траурной одежде, а между тем ее не надел никто не только из патрициев, но даже из родственников и свойственников, наконец даже братья его Авл и Тит Манлии; никогда доселе не бывало, чтобы при таком критическом положении все родственники не надели бы траура: когда увели в тюрьму Аппия Клавдия, облачился в траур враг его, Гай Клавдий, и весь род Клавдиев; значит-де согласились погубить угодного народу мужа за то, что он первый из патрициев перешел на сторону плебеев.
Ни у одного автора я не нахожу указаний на то, какие обстоятельства, кроме созыва плебеев, его мятежных речей, щедрых раздач и ложного показания, относящиеся собственно до обвинения в домогательстве царской власти, выставлены были обвинителями, когда наступил день суда; но я уверен, что улики были очень вески, так как не сущность дела, а только место, где происходил суд, помешало плебеям произнести обвинительный приговор. Я считаю нужным отметить это, чтобы люди знали, какие и сколь важные заслуги позорная жажда царской власти сделала не только неприятными, но и ненавистными. Рассказывают, что Манлий выставил около четырехсот человек, которым он дал денег без процентов, не допустив их таким образом до продажи имущества и отдачи по суду в рабство; кроме того, он не только упомянул о своих военных отличиях, но и предъявил их – до тридцати доспехов, снятых с убитых врагов, до сорока подарков главнокомандующих, в числе которых замечательны два «стенных» венка и восемь «гражданских»
[417], вывел граждан, спасенных им от врагов, в том числе по имени назвал отсутствовавшего Гая Сервилия, начальника конницы; упомянув и о своих военных подвигах в блестящей речи, соответствовавшей значению самых деяний, и воспользовавшись словом, приличным делу, он обнажил грудь, испещренную ранами, полученными на войне; неоднократно взирая на Капитолий, он призывал Юпитера и других богов на помощь своей судьбе и молил их, ввиду грозящей ему опасности, так же воодушевить римский народ, как воодушевлен был он, когда защищал Капитолийскую крепость на благо римского народа; вместе с тем он просил всех и каждого произносить приговор о нем, взирая на Капитолий и Крепость и обратясь к бессмертным богам.
