Такими речами он привлек к себе внимание всего лагеря, и, когда со всех сторон требовали битвы, он сказал: «Марк Фурий! Мы не можем сдержать увлечение воинов, и враг, мужество которого мы увеличили своей медлительностью, нападает с совершенно уже невыносимой наглостью; сделай ты один уступку всем и позволь убедить себя для того, чтобы ускорить победу». На это Камилл возразил, что до сих пор во все войны, веденные под его единоличным начальством, ни он сам, ни римский народ не жаловались на его распоряжения или счастье; теперь ему известно, что товарищ равноправен с ним и имеет одинаковую власть, а юношескою бодростью превосходит его; итак, хотя войском он привык повелевать, а не быть в повиновении у него, но парализовать власть товарища он не может. Пусть с помощью богов он делает то, что считает полезным для государства; для себя же он просит снисхождения к своей старости и позволения не быть в первом ряду; но он не уклонится от тех военных обязанностей, исполнение которых возможно для старика. Об одном молит он бессмертных богов, чтобы какой-нибудь случай не оправдал его плана. Но ни люди не послушались благого совета, ни боги не вняли такой смиренной мольбе. Передние ряды войска строил виновник битвы, Камилл позаботился о резервах и поставил крепкий отряд перед лагерем, сам же оставался зрителем на возвышенном месте, внимательно следя за исходом чужого предприятия.
24. Как только при первой стычке зазвучало оружие, враги отступили вследствие коварства, а не из страха. С тыла между строем и лагерем находился отлогий холм; пользуясь многочисленностью войска, они оставили в лагере несколько сильных когорт, вооруженных и выстроившихся, которые должны были броситься, когда бой уже завяжется и враг приблизится к валу.
Римляне, врассыпную преследуя отступавшего неприятеля, завлечены были в неудобное место, что было весьма кстати для этой вылазки. Вследствие этого страх перешел на победителя, и появление нового врага и покатость долины заставили дрогнуть римский строй. Вольски, напав из лагеря, со свежими силами наступают; возобновляют битву и те, которые притворно отступили. Уже римские воины не отступали, а, забыв о недавнем мужестве и древней славе, повсюду обращали тыл и в беспорядочном бегстве стремились в лагерь, как вдруг Камилл, подсаженный окружающими на коня, быстро выдвинул резервы и воскликнул: «Так вот какой битвы, воины, требовали вы? Кто тот человек, кто тот бог, которого вы можете обвинять? То было ваше безрассудство, а это ваша трусость. Вы следовали за другим вождем, следуйте теперь за Камиллом и победите, как вы это обыкновенно делаете под моим предводительством! Зачем вы смотрите на вал и лагерь? Туда не попадет никто из вас, кроме победителей!»
Сперва стыд остановил рассеявшихся римлян; затем, видя, что знамена поворачиваются и войско направляется против врага, а вождь, не только прославленный многими триумфами, но почтенный и по своему возрасту, находится у передовых знамен, в самом трудном и опасном месте, воины начали поодиночке бранить себя и других, и весь строй огласился криком взаимного ободрения. Не остался безучастным и другой трибун, но посланный товарищем, приводившим в порядок строй пехотинцев, к всадникам не бранился, на что не давало ему права его участие в вине, но заменил приказания мольбами, прося каждого в отдельности и всех вместе освободить от обвинения его, виновника несчастья того дня. «Несмотря на отказ и запрещение товарища, – говорил он, – я предпочел быть участником общего безрассудства, чем благоразумия одного; в каком бы положении вы ни были, Камилл видит свою славу, а я, если битва не будет восстановлена, что всего печальнее, подвергнусь общей со всеми участи, позор же понесу один». Ввиду расстройства рядов признано было за лучшее передать лошадей конюхам и пешими напасть на врага. Сверкая оружием, в бодром настроении они идут туда, где видят пехотинцев наиболее стесненными. И вожди, и воины соперничают друг с другом в неослабевающем мужестве. Усердная помощь доблести повлияла на исход битвы: там, где вольски только что отступали притворно, они были обращены в настоящее бегство; большая часть их была избита во время самого сражения и после, во время бегства, остальные – в лагере, который был взят тем же натиском; но больше было пленников, чем убитых.
25. Когда при подсчете пленников узнано было несколько тускуланцев, они были отделены от других, приведены к трибунам и на допросе сознались, что поступили на службу по решению общины. Под влиянием страха перед войной с такими близкими соседями Камилл заявил, что он сейчас же отведет пленников в Рим, чтобы отпадение тускуланцев не осталось неизвестным отцам; временное начальство над лагерем и войском он предлагает принять товарищу. Один этот день послужил для него предупреждением не предпочитать своих планов лучшим; но ни сам он, ни в войске никто не думал, что Камилл отнесется достаточно кротко к его вине, из-за которой государство могло очутиться в таком опасном положении; и в Риме, и в армии в один голос говорили, что в земле вольсков дело велось с переменным счастьем, что в поражении и бегстве виноват Луций Фурий, а слава победы всецело принадлежит Марку Фурию.
Когда послы были введены в сенат, и отцы, решив преследовать тускуланцев войной, поручили вести ее Камиллу, он потребовал себе одного помощника; когда же ему предоставлено было выбрать из товарищей, кого он захочет, вопреки всеобщему ожиданию он пожелал Луция Фурия. Этой скромностью он ослабил позор товарища и приобрел себе огромную славу. Но с тускуланцами войны не было: решительным миролюбием они остановили ту римскую силу, которую не могли остановить оружием. При вступлении римлян в их пределы они не покинули мест, лежащих по пути, не прервали обработки полей; открыв городские ворота, мирные граждане толпою вышли навстречу вождям, предупредительно подвозя войску в лагерь съестные припасы из города и с полей. Разбив лагерь перед воротами и желая знать, то ли же миролюбие, которое было видно в деревнях, господствует и за городскими стенами, Камилл вступил в город; видя, что двери отперты, что в открытых лавках все товары разложены на виду, что ремесленники заняты каждый своим делом, школы оглашаются голосами учащихся, улицы наполнены мальчиками и женщинами, идущими среди прочей толпы туда и сюда, куда требовали дела каждого, что нигде нет ничего похожего не только на страх, но и на удивление, он смотрел кругом, ища глазами, где же война; до такой степени не было никакого признака, чтобы что-нибудь было скрыто или подготовлено сообразно обстоятельствам; всюду царил такой прочный мир, что, казалось, туда едва ли мог дойти даже слух о войне.
26. Итак, побежденный покорностью врагов, он приказал созвать их сенат. «До сих пор одни вы, тускуланцы, – сказал он, – нашли настоящее оружие и настоящие силы защитить себя от гнева римлян. Идите в Рим к сенату; отцы рассудят, заслужили ли вы ранее больше наказания, чем теперь милости; я не предвосхищу вашей благодарности за государственное благодеяние; от меня вы получите разрешение просить пощады, а успех ваших просьб будет зависеть от воли сената».
Когда тускуланцы прибыли в Рим и печальный сенат еще недавно верных союзников показался в преддверии курии, отцы сразу были тронуты и уже тогда приказали пригласить их скорее как друзей, чем как врагов. Тускуланский диктатор держал такую речь: «Сенаторы! Мы, которым вы объявили и нанесли войну, выступили навстречу вашим вождям и легионам в таком же вооружении и с такими же приготовлениями, с какими вы видите нас теперь стоящими в преддверии вашей курии. Таков был и всегда будет вид наш и наших плебеев, исключая того случая, когда мы получим оружие от вас и для защиты вас. Благодарим и ваших вождей, и ваши войска за то, что они больше поверили своим глазам, чем ушам, и не поступили по-вражески там, где не было ничего враждебного. Мы просим у вас того мира, который доказали сами, а войну молим обратить туда, где она есть; если же мы должны испытать на деле силу вашего оружия, то мы испытаем ее безоружными. Таков наш образ мыслей, и пусть бессмертные боги сделают, чтобы он был настолько же благоприятен для нас, насколько он благочестив. Что касается до обвинений, которые побудили вас объявить войну, то хотя вовсе нет надобности опровергать словами то, что опровергнуто делом, однако, если бы они и были справедливы, ввиду такого очевидного раскаяния мы считаем безопасным даже сознаться в них; пусть мы будем виноваты перед вами, лишь бы вы всегда были достойны такого удовлетворения!» Только это приблизительно сказали тускуланцы. В настоящее время они получили мир, а немного спустя и право гражданства. Легионы были отведены от Тускула.
