Когда трибуны в ответ на это, не обращая никакого внимания, продолжали дело с не меньшим усердием, раздраженный диктатор послал ликторов удалить плебеев и пригрозил, что если они будут упорствовать, то он приведет всю молодежь к присяге и немедленно выведет армию из города. Это навело ужас на плебеев, но в вождях их не убавило, а усилило воодушевление к борьбе. Дело, однако, не склонялось еще ни в ту, ни в другую сторону, между тем Марк Фурий сложил с себя диктатуру, то ли потому, что, как свидетельствуют некоторые писатели, он был ненадлежаще выбран, то ли потому, что народные трибуны вошли с предложением, принятым плебеями, о наложении на него пени в пятьсот тысяч ассов, в том случае если он примет какую-нибудь меру как диктатор. Но как характер самого мужа, так и немедленное избрание диктатором на его место Публия Манлия заставляет меня более верить, что он испугался ауспиций, а не небывалого предложения; к чему, в самом деле, было выбирать диктатора для той борьбы, в которой сам Марк Фурий был побежден; сверх того, тот же Марк Фурий был диктатором в следующем году, а эту должность, униженную в предыдущем году, он, конечно, не принял бы. Вместе с тем в то время, когда, по преданию, обнародован был законопроект о штрафе, он или мог воспротивиться предложению, призывавшему его к порядку, или же он бессилен был побороть и те законопроекты, которые вызвали внесение этого; наконец, до наших дней борьба происходила между трибунами и консулами, престиж же диктатуры всегда был выше.
39. Между отказом первого диктатора и вступлением в должность нового, Манлия, трибуны, как бы пользуясь междуцарствием, созвали собрание плебеев, причем выяснилось, какая часть предложений более приятна плебеям, какая – их авторам: предложения относительно процентов и владения землей народ утверждал, а относительно плебейского консула отстранял; то и другое было бы принято, если бы трибуны не заявили, что они спрашивают плебеев обо всех пунктах вместе. Затем диктатор Публий Манлий, назначив начальником конницы плебея Гая Лициния, бывшего военным трибуном, дал перевес делу плебеев. По свидетельству историков, это очень огорчило патрициев; диктатор оправдывался перед патрициями близким родством с Гаем Лицинием и утверждал, что власть начальника конницы не выше власти консульского трибуна.
Когда объявлены были комиции для избрания народных трибунов, Лициний и Секстий вели себя так, что, отказываясь уже от продления должности, возбудили в плебеях желание того, чего сами искали путем притворства: девятый-де уже год они находятся точно на военном положении против патрициев, подвергаясь величайшим личным опасностям и ничего не выигрывая для общего блага. Уже и внесенные ими предложения, и вся сила трибунской власти состарились вместе с ними. Сперва боролись против предложенных ими законопроектов при помощи протеста товарищей, затем услали молодых людей на войну против Велитр, наконец, против них направлены молнии диктатуры. Но уже ни товарищи, ни война, ни диктатор не стоят на дороге, так как последний, назначая плебея начальником конницы, дал даже благоприятное предзнаменование плебейскому консулу. Сами плебеи служат помехой себе и своим интересам: они сразу могут, если пожелают, освободить город и форум от кредиторов, поля – от незаконных владельцев. Когда же наконец они будут с достаточной благодарностью ценить услуги, если, принимая предложения, касающиеся своих выгод, лишают вносящих их надежды на высшую должность? Скромность римского народа не допускает требовать того, чтобы его освободили от ростовщичества и ввели в земли, незаконно занятые сильными людьми, а тех, благодаря кому он получил все это, оставлять состариться трибунами, не давая им не только почестей, но даже надежды на почести. Итак, пусть сперва они сами решат, чего хотят, а затем выразят свою волю на трибутных комициях. Если они желают, чтобы были внесены вместе все опубликованные ими законопроекты, то могут выбрать тех же народных трибунов; они проведут то, что внесли. Если же они желают принять лишь то, что необходимо каждому в отдельности, то им вовсе не нужно вызывающего ненависть продления власти: ни они не примут трибуната, ни плебеи не получат опубликованных ими законопроектов.
40. Такая настойчивая речь трибунов повергла всех патрициев, возмущенных содержанием ее, в изумление, и они потому хранили молчание; выступил один только Аппий Клавдий Красс, внук децемвира, по рассказам, скорее под влиянием озлобления и раздражения, чем в надежде разубедить, и говорил приблизительно в таком смысле: «Не ново и не удивительно будет мне, квириты, если я и теперь услышу тот единственный упрек, который мятежные трибуны всегда бросали нашей фамилии, – что род Клавдиев уже с самого начала считал важнее всего в государстве величие патрициев и всегда стоял против интересов плебеев. Первого я не отрицаю и признаю, что, будучи приняты одновременно в число граждан и отцов, мы усердно старались оправдать мнение, что мы не уменьшили, а увеличили значение тех родов, к которым вам угодно было причислить нас. Что же касается второго, квириты, то я позволил бы себе утверждать относительно себя и своих предков, что мы, ни оставаясь частными лицами, ни занимая государственные должности, заведомо не сделали ничего, противного интересам плебеев, разве только если кто-нибудь думает, что полезное всему государству вредно плебеям, которые живут как бы в другом городе; нельзя, не нарушая истины, указать ни одного нашего поступка или слова, направленного против вашей пользы, хотя кое-что и не соответствовало вашим желаниям. Или, если бы я не принадлежал к фамилии Клавдиев и не был патрицианской крови, а был любым из квиритов, знающим только, что он сын двух свободных граждан и живет в свободном государстве, разве я мог бы умолчать, что Луций этот Секстий и Гай Лициний, бессменные, если богам угодно, трибуны в течение девяти лет своего царствования, набрались такого своеволия, что грозят лишить вас права свободной подачи голоса в комициях и при утверждении законов? “Только под этим условием, – говорит он
[426], – вы выберете нас в десятый раз трибунами!” Разве это не то же, что сказать: “То, чего желают другие, мы настолько презираем, что примем его только под условием получения большой награды!” Но что это за награда, ценою которой мы можем всегда иметь вас народными трибунами? “Чтобы вы принимали в совокупности все наши предложения, – отвечает он, – угодны они вам или нет, полезны или вредны”. Заклинаю вас, народные трибуны Тарквинии
[427], думайте, что я, простой гражданин, кричу из средины собрания: “Позвольте, не оскорбляя вас, выбирать из ваших предложений те, которые мы считаем полезными, и отклонять остальные!” “Нельзя! – говорит он. – Ты установишь закон о ростовщичестве и о владении землей, как касающийся интересов всех вас, и ужели ты не допустишь совершиться в городе Риме такому чуду, чтобы ты видел консулами того Луция Секстия и этого Гая Лициния, против чего ты так возмущаешься и что ты так проклинаешь? Или все принимай, или я ничего не предлагаю!” Это совершенно так, как если бы кто-нибудь предложил терзаемому голодом вместе с пищей яд и приказал бы или не трогать того, что дает жизнь, или смешать с животворным смертоносное! Итак, если бы наше государство было свободно, то разве многочисленные голоса не закричали бы тебе: “Уходи отсюда со своими трибунатами и предложениями!” Что же? Если ты не предложишь того, что народу выгодно принять, то разве некому будет предложить? Если бы какой-нибудь патриций, если бы какой-нибудь Клавдий, что им представляется более возмутительным, сказал: “Или все принимай, или я ничего не предлагаю”, то кто из вас, квириты, стерпел бы это? Или вы никогда не будете смотреть более на суть дела, чем на лица, а все, что скажет это должностное лицо, будете слушать с сочувствием, а что скажет кто-нибудь из нас, – с отвращением? А ведь, клянусь Геркулесом, речь его вовсе не прилична гражданину; какого же рода то предложение, отклонение которого возмущает их? Оно, квириты, совершенно похоже на речь его: “Я предлагаю, – говорит он, – чтобы вам нельзя было выбирать в консулы того, кого вы хотите!” Разве иное что предлагает тот, кто требует, чтобы один консул был непременно плебей, и лишает вас права выбрать двух патрициев? Если бы теперь была война, подобная этрусской, когда Порсенна занял Яникул, или подобная недавней, галльской, когда, кроме Капитолия и Крепости, все принадлежало врагам, и вместе с этим Марком Фурием или любым из патрициев требовал консульства тот же Луций Секстий, могли ли бы вы стерпеть, чтобы Секстий был несомненным консулом, а Камилл сомневался в своем избрании? Это ли значит делать почести общими, чтобы двух плебейских консулов можно было избрать, а двух патрицианских нельзя? И одного плебея необходимо выбрать, а обоих патрициев можно обойти? Что это за союз, что это за равенство? Мало, если ты получаешь часть того, что теперь вовсе не принадлежит тебе? Требуя часть, ты хочешь захватить все? “Боюсь, – говорит он, – что вы не выберете ни одного плебея, если можно будет выбрать двух патрициев”. Разве это не значит говорить: “Так как добровольно вы не выберете недостойных, то я поставлю вас в необходимость выбирать тех, кого вы не хотите”. Не следует ли отсюда, что плебей даже не считает себя обязанным народу, если, ища консульства вместе с двумя патрициями, он может сказать, что выбран на основании закона, а не на основании голосования?
