Другое нападение врагов, не столько угрожавшее городу, сколько полям, произошло в следующем году [358 г.]: в римские пределы, главным образом с той стороны, которая прилегает к Этрурии, вступили тарквинийцы, производя опустошение; после тщетного требования удовлетворения новые консулы Гай Фабий и Гай Плавтий по приказанию народа объявили им войну; на долю Фабия выпала борьба с ними, на долю Плавтия – борьба с герниками. Усиливались слухи и о войне с галлами. Но среди многих ужасов утешением послужило дарование мира латинам по их просьбе и прибытие от них большого числа воинов на основании старинного договора
[449], что не исполнялось ими в течение многих лет. Ввиду получения римлянами этого подкрепления не особенно важным представлялся слух, что галлы только что прибыли в Пренесту, а оттуда заняли позицию в окрестностях Педа. Решено было назначить Гая Сульпиция диктатором, для чего был приглашен консул Гай Плавтий; в начальники конницы диктатору был дан
[450] Марк Валерий. Они повели против галлов отборных воинов, взятых из двух консульских армий.
Эта война шла гораздо медленнее, чем желательно было той и другой стороне. Сперва только галлам страстно хотелось сразиться, но потом и римские воины стали рваться к оружию и бою, и их стремительность значительно превышала стремительность галлов; ввиду этого диктатору вовсе не хотелось без всякой необходимости рисковать идти на врага, которого с каждым днем ослабляло само время и пребывание в чужой стране без запасов продовольствия, без сильных укреплений; сверх того, вся сила их тела и духа заключалась в стремительности и слабела от незначительного промедления.
Затягивая вследствие таких соображений войну, диктатор объявил строгое наказание тому, кто самовольно вступит в бой с врагом. Огорченные этим, воины, стоя на сторожевых постах и в караулах, сперва бранили между собой диктатора, а иногда сетовали и на отцов, что они не поручили ведение войны консулам, а выбрали чрезвычайного вождя, единственного полководца, который думает, что победа свалится ему в руки с неба, пока он будет бездействовать. Затем тот же самый ропот стал раздаваться открыто и в более резкой форме; воины грозили без приказания вождя или вступить в бой, или толпой уйти в Рим. К воинам начали присоединяться центурионы, и не в отдельных только группах слышался глухой ропот, а уже на сборных пунктах
[451] и на площади перед палаткой главнокомандующего велись громогласно такие разговоры; толпа доходила до размеров собрания, и отовсюду слышались громкие заявления, что немедленно надо идти к диктатору: пусть от лица войска говорит Секст Туллий, как прилично его доблести.
13. Уже в седьмой раз Туллий был начальником первой сотни, и не было в войске, по крайней мере в числе тех, которые служили в пехоте, человека более выдающегося своими подвигами. Идя впереди рядов воинов, он направляется к трибуналу и, к удивлению Сульпиция, смотревшего не столько на толпу, сколько на вождя ее – Туллия, – самого точного исполнителя его распоряжений, говорит: «Диктатор! Конечно, по просьбе всего войска я являюсь защитником его перед тобой, так как оно пришло к убеждению, что ты признал его виновным в трусости и едва ли не ради позора лишил оружия. Если бы нас можно было упрекнуть, что мы где-нибудь отступили, что мы бежали перед врагом, что мы позорно покинули знамена, то и тогда я считал бы справедливым просить тебя позволить нам доблестью загладить свою вину и новой славою уничтожить воспоминание о преступлении. Даже разбитые при Аллии легионы, отправившись потом из Вей, доблестью спасли погибавшее по их трусости отечество. Наше дело и слава, по милости богов, благодаря счастью твоему и римского народа, не запятнаны; впрочем, о славе я едва ли смею говорить, так как и враги всячески издеваются над нами, точно над бабами, спрятавшимися за валом, и ты, наш вождь, что нам еще обиднее, думаешь, что твое войско лишено храбрости, оружия, силы, и, не испытав нас, до того отчаялся, что считаешь себя вождем слабых инвалидов. Ибо какое другое основание можем мы признать, почему ты, старый вождь, самый мужественный в войне, сидишь, что называется, сложа руки? Ведь как бы то ни было, справедливее думать, что ты усомнился в нашей доблести, чем мы в твоей. Если же это решение не твое, а общественное, если какое-нибудь соглашение отцов, а не галльская война держит нас вдали от города и пенатов, то, прошу тебя, считай, что слова мои обращены не воинами к вождю, а плебеями к патрициям: ибо кто может сердиться, если плебеи заявляют о желании иметь свои планы, когда у вас есть свои? Мы воины, а не рабы ваши, мы отправлены на войну, а не в изгнание; если кто подаст сигнал, если выведет на бой, как это достойно мужей и римлян, то мы будем сражаться; если же оружие не нужно, то мы будем пользоваться миром лучше в Риме, чем в лагере. Это пусть будет сказано патрициям; тебя же, вождь, мы, твои воины, просим, дай нам возможность сразиться. Желая победить, мы хотим победить под твоим предводительством, тебе поднести за отличие лавровый венок, с тобой с триумфом войти в город, сопровождая твою колесницу, с поздравлениями и ликованием вступить в храм Юпитера Всеблагого Всемогущего». Речь Туллия была прервана мольбами толпы, и отовсюду разразились крики, чтобы он дал сигнал, чтобы приказал взять оружие.
14. Считая дело хотя и правым, но подающим дурной пример, диктатор, однако, заявил, что он исполнит желание воинов и, удалившись, начал расспрашивать наедине Туллия, в чем дело и как это все могло случиться. Туллий усердно просил диктатора не думать, что он забыл о воинской дисциплине, о своем положении и о величии вождя; что он не отказался быть вожаком возбужденной толпы, которая обыкновенно бывает похожа на своих руководителей, из-за того только, чтобы выбор не пал на кого-нибудь такого, каких выбирает мятежная толпа; он во всяком случае не сделает ничего против воли вождя, но и ему, Сульпицию, всячески надо позаботиться удержать войско в повиновении; такое сильное возбуждение умов трудно сдерживать: они сами выберут себе место и время сразиться, если этого не даст им вождь.
Во время этого разговора галл хотел угнать вьючный скот, который пасся за валом, но два римских воина отняли его. Галлы начали бросать в них камнями, затем поднялся крик с римского поста, и с обеих сторон воины выбежали вперед. И уже дело едва не дошло до настоящего сражения, но центурионы быстро разняли бойцов. Этот случай, конечно, убедил диктатора в справедливости слов Туллия, и так как дело не терпело уже отлагательства, то объявляется распоряжение, что завтра будет бой.
Однако диктатор, начиная сражение и полагаясь не столько на силу, сколько на мужество своих, осматривался и обдумывал, как бы путем какой-нибудь хитрости напугать врагов. Его изворотливый ум изобретает новое средство, которым впоследствии пользовались многие наши и иноземные вожди, а некоторые пользуются даже и в наше время. Он приказывает снять с мулов вьючные седла и оставить только по две попоны, сажает на них погонщиков, вооруженных оружием, взятым частью у пленников, частью у больных воинов. Набрав около тысячи таких воинов, он присоединяет к ним сотню всадников, приказывает ночью подняться на горы, господствующие над лагерем, спрятаться в лесу и не двигаться оттуда ранее, чем он подаст сигнал. Сам же на рассвете начинает старательно вытягивать строй у подошвы гор с тем, чтобы враг занял позиции против гор. Когда были окончены приготовления к тому, чтобы навести на врага пустой страх, что оказалось едва ли не более действительным, чем настоящие силы, сперва галльские вожди думали, что римляне не спустятся на равнину, но, увидев их внезапное движение вниз, они жадно ринулись в бой, и битва началась прежде, нежели вожди подали сигнал.
