7. В числе прочих начальников конных отрядов, отправленных во все стороны на разведку, находился и сын консула Тит Манлий; подобно другим, и он заехал случайно со своим отрядом за неприятельский лагерь и находился от первого поста едва на таком расстоянии, на каком можно бросить дротик. Там стояли тускуланские всадники под командой Гемина Меция, человека известного между своими как знатным происхождением, так и подвигами. Последний тотчас узнал римских всадников и во главе их выдающегося между ними консульского сына, потому что все, и особенно знатные лица, были знакомы друг с другом, и сказал: «Не с одним ли отрядом, римляне, вы хотите вести войну против латинов и союзников? Что же между тем будут делать консулы и оба консульские войска?» «Они явятся в свое время, – возразил Манлий, – а с ними явится, как свидетель нарушенных вами союзных договоров, и сам Юпитер, который еще больше имеет могущества и силы. Если мы, сражаясь при Регилльском озере, вполне вас удовлетворили, то и теперь, конечно, мы будем стараться действовать так, чтобы наш военный строй и стычки с нами не слишком вам пришлись по душе». В ответ на эти слова Гемин выехал немного вперед своих воинов и сказал:
«А вот в ожидании того дня, когда вы с бóльшим напряжением двинете свои войска, не угодно ли тебе помериться со мною силами, чтобы уже на основании исхода нашего единоборства можно было сейчас определить, насколько латинская конница превосходит римскую?» Гнев ли привел в волнение гордого юношу, или стыд отказаться от поединка, или неодолимая сила рока, но вот, забыв об отцовской власти и об эдикте консулов, он бросился стремительно в битву, в которой победа или поражение не составляли для него большой разницы. Остальные всадники раздвинулись как бы для зрелища, и на образовавшемся пустом пространстве борцы верхами понеслись друг на друга. Они столкнулись с взятыми наперевес копьями: Манлиево копье прошло над шлемом противника, Мециево упало через шею лошади. Затем они поворотили лошадей назад, и Манлий первый, поднявшись для повторения удара, вонзил копье свое меж ушей Мециевой лошади. Тогда лошадь, почувствовав боль от этой раны, встала на дыбы и так сильно потрясла головой, что сбросила всадника; и в то время как он, опираясь на копье и щит, пытался оправиться после тяжелого падения, Манлий вонзил ему копье в горло, так что оно прошло сквозь ребра и приковало его к земле. Сняв с противника доспехи, Манлий возвратился к своим. Отсюда, в сопровождении ликующего от радости отряда, он поспешил в лагерь, а затем в палатку главнокомандующего к отцу, не зная, каковы будут последствия его поступка – ждет ли его похвала или наказание. «Чтобы все, отец мой, видели во мне твоего сына, – сказал он, – я, будучи вызван на единоборство, приношу тебе эти всаднические доспехи, которые я снял с убитого мною врага». Лишь только консул услышал эти слова, он отвернулся от сына и приказал немедленно подать сигнал к собранию. Когда воины собрались в большом количестве, консул сказал: «Тит Манлий! Не уважая ни консульской власти, ни отцовского авторитета, ты сразился с врагом вне строя, вопреки нашему приказу; насколько это от тебя зависело, ты нарушил военную дисциплину, благодаря которой до сих пор держалось римское могущество, и поставил меня в такое положение, что я принужден буду предать забвению или государство, или себя самого и своих. Поэтому лучше нам понести наказание за свою вину, чем государству искупать наши грехи с таким вредом для себя; поступив так, мы будем служить, хотя печальным, но полезным на будущее время примером для юношества. Меня, конечно, как врожденная любовь к своим детям, так и настоящее доказательство твоей храбрости, которая, впрочем, вытекает из ложного представления о чести, располагают в твою пользу; но с другой стороны, так как или смерть твоя должна утвердить приказания консулов, или безнаказанность навсегда отменит их, то я полагаю, что, если в тебе есть хотя капля моей крови, ты и сам не откажешься восстановить своею казнью ту военную дисциплину, которая по твоей вине была нарушена. Иди, ликтор, и привяжи его к столбу».
Все поражены были таким ужасным приказанием; каждому казалось, что он видел над собою топор ликтора, и воины оставались безмолвными скорее вследствие страха, чем вследствие сдержанности. Поэтому, простояв некоторое время в глубоком молчании, они только тогда пришли в себя, когда полились потоки крови из обезглавленного тела, и внезапно поднялись ничем не сдерживаемые жалобы, сопровождаемые неумолкаемыми воплями, и проклятия. Тело юноши покрыто было снятыми с неприятеля доспехами, вынесено за вал лагеря настолько торжественно, насколько это вообще возможно при участии товарищей-соратников, и сожжено на приготовленном там костре; приказы же Манлия после этого стали предметом страха не только в его время, но продолжали служить примером ужасной строгости и впоследствии.
8. Зато вследствие этого жестокого наказания воины более прежнего стали повиноваться своему полководцу: не только дневные и ночные караулы, а также порядок в замещении постов перед лагерем исполнялся везде с большей точностью, но также в последнем сражении, когда вышли на поле битвы, та же строгость принесла свою пользу. Борьба эта была весьма похожа на борьбу во время гражданской войны; до такой степени ни в чем не было разницы между латинскими и римскими порядками, за исключением лишь мужества.
Прежде римские войска имели круглые щиты; но с того времени, как войско стало получать жалованье, оно обзавелось продолговатыми щитами вместо круглых. Первоначально войска строились фалангами, подобно македонским, а впоследствии образовали боевую линию, построенную по манипулам. Наконец, римское войско было разделено на значительное число отделений, причем каждое из таких отделений заключало в себе по 60 воинов, по 2 центуриона и по одному знаменосцу. Первый ряд в боевом строю составляли гастаты, числом в 15 манипулов, отстоящих один от другого на небольшом расстоянии. Манипул содержал в себе 20 легковооруженных воинов, а все остальные были вооружены продолговатыми щитами; легковооруженными же назывались те воины, которые носили только метательное копье и пику. Это был передовой отряд в битве и состоял из цветущей молодежи, годной для отправления военной службы. За ними следовал отряд более окрепших воинов, разделенных на столько же манипулов; они именовались принципами и все вооружены были продолговатыми щитами и отличным оружием. Вышеупомянутый отряд войска из 30 манипулов называли антепиланами
[487], так как 15 других рядов помещалось уже позади знамен; из них каждый в свою очередь подразделялся на три части, из которых каждая первая часть носила название «пил»: ряд состоял из трех знамен, а при знамени было 186 человек. За первым знаменем следовали триарии, опытные воины испытанной храбрости; за вторым следовали рорарии
[488], помоложе и менее отличившиеся; под третьим шли «причисленные»
[489], наименее надежный отряд, почему и помещавшийся в последнем ряду.
