Поскольку это внезапное решение было настолько же невероятно, насколько и неосновательно, то самниты заставили луканцев дать заложников и принять гарнизоны в укрепленные места, а те, ослепленные коварством и гневом, согласились на все. Вскоре затем, когда виновники ложных обвинений переселились в Тарент, коварство стало обнаруживаться; но луканцам, потерявшим всякую возможность располагать собою, оставалось только одно бесполезное раскаяние.
28. Для римских плебеев этот год [326 г.] был как бы новым началом свободы, потому что уничтожено было рабство за долги; эта перемена в законах объясняется как необыкновенной жестокостью, так и похотливостью одного ростовщика, Луция Папирия, к которому за отцовские долги попал в кабалу Гай Публилий. Хотя возраст и красота последнего могли бы вызвать только сострадание, однако они воспламенили душу ростовщика к сладострастию и нанесению бесчестия. Считая юность и красоту Гая Публилия прибавкой к законному дивиденду на свой капитал, он пытался сначала соблазнить юношу неприличными речами; затем, когда Гай Публилий с презрением отказывался исполнить это постыдное требование, Папирий стал пугать его угрозами и постоянно напоминать ему о его положении; наконец, видя, что юноша больше думает о свободе, чем о настоящем своем положении, он приказал раздеть его и высечь. Но когда истерзанный таким образом юноша бросился на улицу и стал жаловаться на сладострастие и жестокость ростовщика, масса народа, негодуя на дурное с ним обращение, частью из сострадания к его возрасту, частью принимая во внимание свое собственное положение и положение своих детей, устремилась на форум, а оттуда толпою – к курии. Внезапная суматоха заставила консулов созвать сенат, и народ, падая к ногам каждого из отцов, по мере того как они входили в курию, показывал им истерзанную спину юноши.
В этот день вследствие чрезмерного насилия одного человека были уничтожены крепкие цепи кредита, и консулам приказано было предложить народу, чтобы никто не содержался в колодках или оковах, кроме действительных преступников, пока они не подвергнутся наказанию, за долги же должно отвечать имущество должника, а не тело его. Таким образом, закабаленные были освобождены, и запрещено на будущее время брать должников в кабалу.
29. В том же году [325 г.], когда война с самнитами сама по себе, внезапное отпадение луканцев и то обстоятельство, что виновниками этого отпадения оказались тарентинцы, доставили много беспокойства отцам, к самнитам присоединились еще и вестины. Этот факт повсюду в городе служил в этом году предметом разговора: впрочем, он поднимался чаще в частных беседах, чем на каком-либо общественном собрании; но консулы следующего года, Луций Фурий Камилл (во второй раз) и Юний Брут Сцева, сочли этот факт самым важным и значительным, чтобы доложить о нем сенату. И хотя это дело не было для отцов новинкою, однако оно до такой степени озадачило их, что они столько же боялись принимать его на себя, сколько и оставлять его без внимания: с одной стороны, безнаказанность вестинов могла возбудить в соседних народах своеволие и гордость, а с другой – наказание войною могло вызвать страх вследствие близости войны и раздражение. И в самом деле, все эти народы – марсы, пелигны и марруцины – по своей храбрости нисколько не уступают самнитам, и всех их придется считать врагами, если напасть на вестинов.
Однако верх одержала та партия, которая в то время могла казаться не столько предусмотрительной, сколько отважной; но результат показал, что счастье помогает храбрым. С утверждения отцов народ приказал начать войну с вестинами. Ведение этой войны выпало по жребию на долю Брута, война же с самнитами досталась Камиллу. В ту и другую область римляне повели войска, и забота об охранении своих владений помешала неприятелям соединить военные силы. Впрочем, одного из консулов, Луция Фурия, на которого возложено было больше труда, судьба освободила от войны, так как он опасно заболел; получив приказание назначить для ведения войны диктатора, он выбрал знаменитейшего в то время полководца Луция Папирия Курсора, а этот последний избрал себе в начальники конницы Квинта Фабия Максима Руллиана; оба они прославились военными подвигами во время исправления своей должности, но стали еще знаменитее своими взаимными раздорами, которые дошли почти до открытой борьбы.
Другой консул вел разными способами войну в области вестинов и всегда имел одинаковый успех: он опустошил неприятельские поля, разорил и сжег их жилища и посевы и тем заставил их выйти против воли на поле битвы. Одним сражением он так ослабил силы вестинов, пролив, правда, много крови и в своем войске, что враги не только бросились обратно в лагерь, но, не полагаясь даже на валы и рвы, рассеялись по укрепленным городам в надежде на их положение и стены.
Наконец, консул приступил к взятию штурмом городов и, вследствие сильного желания воинов, а может быть, благодаря негодованию их за полученные раны, так как никто почти не вышел из битвы невредимым, взял при помощи лестниц сначала Кутину, а затем Цингилию. Добычу в обоих городах консул предоставил воинам, которых не могли остановить ни ворота, ни стены неприятелей.
30. В Самний выступили под неверными ауспициями. Впрочем, допущенная при совершении их ошибка обратилась не на исход войны, которая велась удачно, но проявилась в ярости и раздражении предводителей. Дело в том, что диктатор Папирий, отправляясь по увещанию пуллария
[512] в Рим для повторения ауспиций, приказал начальнику конницы не оставлять прежней позиции и не вступать в битву с неприятелем во время его отсутствия. Но после отъезда диктатора Квинт Фабий узнал при помощи разведчиков, что неприятели во всех отношениях так беспечны, как будто бы в Самнии не было совсем римлян; тогда гордый юноша, раздраженный тем, что все значение, казалось, приписывается диктатору, или подстрекаемый удобным случаем дать счастливую битву, приведя в порядок войско и приготовив его к бою, отправился с ним в Имбриний – так звали эту местность – и сразился с самнитами. Результат битвы был таков, что ничего нельзя было сделать лучшего, если бы присутствовал в битве сам диктатор: полководец помогал воинам, воины – полководцу; а всадники, которые несколько раз возобновляли нападение и все не могли разбить неприятельских рядов, по совету военного трибуна Луция Коминия даже разнуздали коней и, пришпорив их, поскакали с такой быстротой, что ничто не было в состоянии сдержать их; пронесшись по вражеским рядам вооруженных воинов, они произвели избиение на обширном пространстве. Последовавшая вслед за конницей пехота напала уже на приведенных в беспорядок врагов. Передают, что в этот день было убито 20 000 неприятелей. Некоторые повествуют, что в отсутствие диктатора два раза сражались с неприятелями и два раза имели необыкновенный успех; у древнейших писателей говорится только об одной этой битве, а в некоторых летописях совершенно опущен весь этот эпизод.
