Получив огромную добычу, как и следовало ожидать после такого страшного поражения, начальник конницы приказал собрать оружие в одну огромную кучу и сжечь его – потому ли, что дал такой обет кому-либо из богов, или, если угодно верить историку Фабию, сделал это с тою целью, чтобы диктатор не воспользовался его славой, не вырезал на доспехах своего имени или не нес их перед собою во время триумфа. Сам факт, что письмо об успешном исходе битвы было послано в сенат, а не диктатору, служил также доказательством того, что начальник конницы совершенно не хочет делиться с диктатором своей славой. По крайней мере, диктатор принял это известие так, что, когда другие радовались одержанной победе, он обнаруживал свой гнев и свое неудовольствие. Поэтому, распустив внезапно сенат, он выбежал поспешно из курии, повторяя, что если для начальника конницы сойдет безнаказанно пренебрежение к высшей власти, тогда насколько побеждены им самнитские легионы, настолько же и уничтожено значение диктатуры и военная дисциплина. Таким образом, преисполненный угроз и гнева, он отправился в лагерь и, хотя шел ускоренным маршем, однако не мог предупредить известия о своем прибытии: из города прежде него прискакали гонцы с сообщением, что диктатор идет, пылая местью, и чуть ли не через слово восхваляет поступок Тита Манлия
[513].
31. Фабий немедленно созвал собрание и умолял воинов защищать его, под чьим предводительством и главным начальством они одержали победу, так же храбро от чрезмерной жестокости диктатора, как они защищали государство от ожесточеннейших неприятелей: диктатор-де идет вне себя от зависти, раздраженный чужим мужеством и успехом; он негодует на то, что в его отсутствие удачно повели войну с самнитами, и если бы мог изменить решение судьбы, то предпочел бы видеть победу на стороне самнитов, чем на стороне римлян; он твердит о пренебрежении к его власти, как будто бы он не с тою же мыслью запретил сражаться, с какою сожалеет о происшедшем сражении. И тогда он из зависти хотел поставить преграду чужому мужеству и у жаждущих брани воинов намерен был отнять оружие, чтобы в его отсутствие они не могли тронуться с места, и теперь он потому неистовствует и потому досадует, что в отсутствие Луция Папирия воины не остались без оружия, не сделались калеками и что Квинт Фабий считал себя начальником конницы, а не служителем диктатора. А что стал бы он делать, если бы сражение окончилось неблагоприятно, что могло быть при случайностях в деле войны и боевого счастья, что стал бы делать он тогда, когда ныне угрожает начальнику конницы смертной казнью, после того как последний одержал решительную победу над неприятелями и вел войну так удачно, что удачнее не мог вести ее даже он сам, единственный в своем роде полководец? Он столько же озлоблен против начальника конницы, столько и против военных трибунов, центурионов и воинов; если бы он мог, то жестокость свою распространил бы на всех; но так как это невозможно, то он изливает свою ярость на одного; и ненависть его, подобно огню, стремится вверх; он бросается на виновника этого предприятия, на предводителя. Если бы диктатор уничтожил вместе с ним и славу его подвигов, тогда он, как победитель, распоряжался бы войском, как будто бы взятым в плен, и по отношению к воинам решился бы на все то, что он мог позволить себе по отношению к начальнику конницы. Поэтому в его деле пусть они защищают общую свободу. Если диктатор увидит, что войско, защищая победу, обнаруживает то же самое согласие, какое было во время битвы, и что спасение одного служит предметом заботы для всех, то он склонится на сторону более снисходительного решения. Наконец, он поручает свою жизнь и судьбу их верности и храбрости.
32. Все собрание закричало, чтобы он не падал духом: никто ему не причинит насилия, пока существуют римские легионы.
Немного времени спустя прибыл диктатор и немедленно дал трубою сигнал к собранию. Затем, водворив тишину, глашатай позвал начальника конницы Квинта Фабия. Лишь только последний из нижерасположенного места приблизился к трибуналу, диктатор обратился к нему со следующими словами: «Я спрашиваю тебя, Квинт Фабий, считаешь ли ты справедливым или нет, чтобы начальник конницы слушался распоряжений диктатора, так как власть его есть самая высшая власть и так как ей повинуются консулы, имеющие царскую власть, и преторы, избираемые при таких же ауспициях, как и консулы? Равным образом спрашиваю тебя, должен ли я был, зная, что уехал из Рима при сомнительных ауспициях, подвергать государство опасности, когда нарушены были религиозные обряды, или повторить ауспиции, чтобы ничего не предпринимать вопреки воле богов? Вместе с тем я спрашиваю тебя, вправе ли начальник конницы считать себя не связанным и свободным от того религиозного сомнения, которое служило помехой диктатору в ведении войны? Но к чему я предлагаю тебе эти вопросы? Ведь даже, если бы я уехал, не сказав ни слова, то ты все же должен был бы направлять свои мнения, предугадывая мою волю. Что же ты не отвечаешь? Не запретил ли я тебе предпринимать что-либо в мое отсутствие, не запретил ли я тебе сражаться с врагами? Однако ты, пренебрегши этим моим запрещением, осмелился вступить в битву с врагом, несмотря на сомнительные ауспиции, несмотря на то, что нарушены религиозные обряды, вопреки военному обычаю и дисциплине предков и вопреки воле богов. Отвечай на предложенные тебе вопросы и больше не говори ни слова. Ликтор, подойди сюда!» Отвечать отдельно на эти вопросы было нелегко: Фабий то жаловался, что одно и то же лицо обвиняет его в уголовном преступлении и является судьей, то кричал, что его скорее можно лишить жизни, чем отнять у него славу военных подвигов, и попеременно то оправдывался, то даже обвинял диктатора. Тогда Папирий снова вспыхнул от гнева, велел обнажить начальника конницы и приготовить розги и секиры. Фабий просил защиты у воинов и, когда ликторы стали рвать на нем одежду, убежал к триариям, которые уже производили беспорядок в своих рядах. Отсюда крик распространился по всему собранию. В одном месте слышались просьбы, в другом угрозы; те, которые стояли случайно поближе к трибуналу и потому могли, находясь перед глазами полководца, быть замечены, просили пощадить начальника конницы и вместе с ним не осуждать войска; стоявшая на краю собрания и окружавшая Фабия толпа бранила жестокого диктатора и была готова восстать. Да и на трибунале не было вполне спокойно: стоявшие вокруг кресла легаты просили отложить дело до следующего дня, дать срок успокоиться гневу, дать время подумать. Они говорили, что юность Фабия уже достаточно наказана, достаточно уже обесславлена его победа; пусть в наказании своем диктатор не преступает меры и не причиняет этого срама ни прекрасному юноше, ни его отцу, славному мужу, ни роду Фабиев. Но так как ходатайства их и доводы имели мало успеха, то они просили его взглянуть на неистовствующее собрание. Не согласно-де ни с его возрастом, ни с умом возбуждать настолько взволнованных воинов и давать им повод к восстанию. Не Квинту Фабию, который просьбой желает отвратить от себя наказание, а диктатору всякий поставит в вину то, что он, ослепленный гневом, возбудил против себя озлобленную толпу безумным препирательством. Наконец, для того, чтобы он не думал, что они делают это из расположения к Фабию, они готовы дать клятву, что не считают полезным для государства подвергать наказанию Фабия в такое время.
