35. Недоумевавших трибунов, теперь уже больше дрожавших за себя, чем за того, для которого нужна была их помощь, освободило от этого гнета единодушие римского народа, который обратился к диктатору с просьбами и мольбой – ради него освободить от казни начальника конницы. Когда народ обратился к просьбам, к нему присоединились также трибуны и убедительно просили диктатора отнестись снисходительно к человеческой ошибке и молодости Квинта Фабия; они говорили, что он достаточно наказан. Уже сам юноша, уже отец его Марк Фабий, забыв о споре, пали на колени и просили диктатора оставить гнев. Тогда диктатор, водворив тишину, сказал: «Хорошо, квириты! Одержала верх военная дисциплина, победило величие власти, существование которых на будущее время подвергалось опасности. Квинт Фабий, который сражался вопреки распоряжению полководца, не освобождается от наказания, но, признанный виновным, отдается в дар римскому народу, отдается в дар трибунской власти, которая идет к нему на помощь из милости, а не на законном основании. Живи, Квинт Фабий, осчастливленный больше этим согласием граждан, выразившимся в защите тебя, чем тою победой, которая незадолго перед тем приводила тебя в восторг; живи, дерзнувший на такой подвиг, которого тебе не мог бы простить даже и отец, если бы стоял на месте Луция Папирия! Со мною ты можешь помириться, когда захочешь; римскому же народу, которому ты обязан жизнью, ты не можешь оказать большей услуги, как ту, если этот день послужил для тебя достаточным уроком в мирное и военное время быть в состоянии подчиняться законной власти».
Диктатор объявил, что не задерживает больше начальника конницы, и сошел с освященного места; радовался сенат, радовался еще больше народ; окружив, поздравляли с одной стороны начальника конницы, с другой – диктатора и сопровождали их; военная власть, казалось, была укреплена опасностью Квинта Фабия не менее, чем достойной жалости казнью молодого Манлия.
Случайно в этом году вышло так, что всякий раз, когда диктатор удалялся от войска, неприятели в Самнии начинали волноваться. Но у легата Марка Валерия, который был начальником лагеря, стоял пред глазами Квинт Фабий как предупреждающий пример, что следует больше бояться сурового гнева диктатора, чем какой бы то ни было неприятельской силы. Поэтому, когда отряд, добывавший хлеб, попал в засаду и был перебит на неудобном месте, то все были убеждены, что легат мог бы подоспеть к ним на помощь, если бы не боялся строгих эдиктов диктатора. Раздраженные еще и этим обстоятельством, воины утратили всякое расположение к диктатору; впрочем, уже раньше они были озлоблены против него за то, что он был неумолим по отношению к Квинту Фабию и в угоду римскому народу простил то, чего не хотел простить по их просьбам.
36. Поручив начальство в городе Луцию Папирию Крассу, а начальнику конницы Квинту Фабию запретив предпринимать что бы то ни было в силу власти, сопряженной с его должностью
[519], диктатор возвратился в лагерь; прибытие его не обрадовало граждан и нимало не напугало врагов. Ибо на следующий день они в боевом порядке подошли к римскому лагерю, потому ли, что не знали о прибыли диктатора или потому, что мало придавали значения присутствию или отсутствию его.
Но один человек, Луций Папирий, имел такое значение, что если бы воины сочувствовали планам полководца, то в этот день, считали несомненным, можно было окончить войну с самнитами: так он построил войско, так подкрепил его позицией и резервами и всякого рода военным искусством. Но воины были нерадивы и умышленно отказывались от победы, чтобы умалить славу полководца.
На стороне самнитов было больше убитых, на стороне римлян больше раненых. Опытный полководец заметил, чтó задерживает победу: понял, что нужно смягчить свой характер и к строгости присоединить ласку. Поэтому, пригласив легатов, он лично обходил с ними раненых воинов, заглядывал в палатки и, спрашивая каждого в отдельности, как он себя чувствует, поручал заботу о них поименно легатам, трибунам и префектам. Это само по себе приятное народу дело он повел так ловко, что, излечивая тела воинов, весьма скоро склонил на свою сторону сердца их; да и на выздоровление воинов ничто не действовало благотворнее, как то, что заботу эту они приняли с благодарностью. Лишь только войско оправилось, он сразился с врагами при полной уверенности в успехе с его стороны и со стороны воинов и разбил наголову самнитов, так что в этот день они в последний раз сражались с диктатором.
Затем победоносное войско направилось в ту сторону, куда вела его надежда на добычу; оно прошло неприятельские владения, нигде не встретив ни вооруженных сил, ни сопротивления открытого или из-за засады. Бодрости войску придавало то обстоятельство, что по распоряжению диктатора вся добыча уступлена была воинам, и их столько же возбуждало против врага озлобление всего государства, сколько и личная выгода. Приведенные в покорность этими поражениями, самниты просили у диктатора мира; с ним они заключили условие – дать каждому воину одежду и жалованье за весь год и, получив приказание обратиться в сенат, ответили, что последуют за диктатором и только его честности и храбрости доверят свое дело. После этого римское войско было уведено из области самнитов.
37. Диктатор с триумфом вступил в город и когда изъявил желание сложить с себя диктатуру, то по приказанию отцов до сложения должности выбрал консулов в лице Гая Сульпиция Лонга (во второй раз) и Квинта Эмилия Церретина. Самниты, не заключив мира, так как не выяснились еще условия его, принесли из Рима перемирие на один год; но и этого перемирия они не сохранили свято: до такой степени известие об оставлении Папирием должности воодушевило их к войне.
В консульство Гая Сульпиция и Квинта Эмилия (некоторые летописи называют второго консула Авлием) отпадение самнитов было осложнено новою войною с апулийцами. В ту и другую область посланы были войска. На долю Сульпиция выпала по жребию Самнитская область, Эмилию досталась Апулия. Некоторые сообщают, что война была объявлена не самим апулийцам, но оказана была помощь союзным с этим племенем народам против насилия и обид со стороны самнитов; впрочем, положение самнитов, которые в это время едва в состоянии были защищать себя от войны, делает более правдоподобным, что не апулийцы подверглись нападению самнитов, а римляне вели одновременно войну с обоими этими народами. Ничего, однако, достойного упоминания не случилось; Апулийская область и Самний были совершенно опустошены, но ни там ни здесь нельзя было найти неприятелей.
В Риме ночная тревога внезапно подняла граждан со сна и повергла их в такой ужас, что Капитолий и Крепость, стены и ворота наполнились вооруженными; и хотя стали сбегаться и повсюду призывать к оружию, но на рассвете не оказалось налицо ни виновника, ни причины страха.
В том же году [323 г.] по предложению Флавия состоялся приговор народа относительно тускуланцев. Народный трибун Марк Флавий предложил народу наказать тускуланцев за то, что при их помощи и по их совету велитрийцы и привернаты объявили войну римлянам.
