Римляне спустились в эту равнину по другой дороге, через скалистый проход, но когда они направились дальше к другому ущелью, то нашли его загражденным срубленными деревьями и множеством огромных, наваленных друг на друга камней. Когда, таким образом, открылось коварство врагов, римляне заметили и неприятельский отряд на вершине горного хребта. Поспешно стали они отступать по той дороге, по которой пришли, но и ее нашли также загороженной баррикадами и вооруженными людьми. Затем они без всякого приказания остановились; остолбенели все, и как будто какое-то оцепенение охватило их члены: посматривая друг на друга и каждый предполагая в другом больше присутствия духа и благоразумия, они долго оставались неподвижными и молчали. Затем, увидев, что разбиваются палатки консулов и некоторые достают орудия, потребные для окопов, они, хотя и понимали, что при их критическом и безнадежном положении укрепление послужит предметом насмешки, однако, чтобы не прибавить к беде еще собственную вину, обратились, каждый сам по себе, без всякого понуждения или приказания с чьей-либо стороны, к работе по укреплению и, расположив лагерь около воды, окружили его валом; при этом они сами с горькой откровенностью издевались над своей работой и напрасным трудом, а тут еще и враги заносчиво бранили их. Глубоко опечаленные консулы не созывали даже военный совет, потому что не было места ни совету, ни помощи; но легаты и трибуны сами собрались к ним, а воины, обратившись к консульской палатке, требовали от вождей помощи, которую едва ли в состоянии были оказать даже бессмертные боги.
3. Ночь застигла римлян в то время, как они более жаловались на свою судьбу, чем обдумывали свое положение, причем каждый, сообразно со своим характером, кричал, – один: «Пойдем через загроможденные дороги, через противостоящие горы, через леса, где только можно протащить оружие, лишь бы можно было подойти к неприятелю, над которым мы почти уже тридцать лет одерживаем победы; все сделается гладким и ровным для римлянина, если он станет сражаться с вероломным самнитом!» Другой спрашивал: «Куда или по какой дороге мы пойдем? Неужели мы хотим сдвинуть с места горы? Пока будут возвышаться эти горные вершины, по какой дороге пойдешь ты к неприятелю? Вооруженные и безоружные, храбрые и трусы – все мы одинаково захвачены в плен и побеждены; даже меча не противопоставит нам неприятель для того, чтобы мы могли умереть со славой; не сходя с места, он выиграет войну». В таких-то разговорах, забыв о пище и сне, римляне провели ночь.
Также и самниты не знали, как поступить им при таких счастливых обстоятельствах; поэтому они все решили обратиться письменно за советом к Гереннию Понтию, отцу их главнокомандующего. Обремененный годами, он отказался уже не только от военных, но и от гражданских должностей; однако в слабом теле еще крепок был мощный дух и ум. Узнав, что римские войска заперты в Кавдинском ущелье, между двумя горными оврагами, Геренний, на вопрос гонца его сына, сказал, что, по его мнению, следует как можно скорее выпустить оттуда невредимыми всех римлян. Когда это мнение было отвергнуто и тот же самый посол, возвратившись к нему, вторично просил у него совета, он объявил, что нужно перебить всех до одного. Оба поданные совета до такой степени противоречили один другому, как загадочные изречения оракула, и хотя прежде всего сам сын Геренния полагал, что в ослабевшем теле уже ослабел и рассудок отца, однако, уступая общему мнению, он пригласил на совет его самого. Как говорят, старик охотно согласился на это и приехал в повозке в лагерь; приглашенный на совет, он говорил так, что ни в чем не изменил своего мнения, а только разъяснял его основания. Первым советом, который он считает самым лучшим, он хотел посредством величайшего благодеяния на веки вечные упрочить мир и дружбу с могущественным народом; вторым – на много лет отстрочить войну, так как, потеряв два войска, Римское государство не легко снова соберется с силами. «Третьего совета, – говорил он, – никакого нет!» Так как сын и другие начальники продолжали спрашивать его, что он думает о том, если избрать среднее из этих мнений и отпустить римлян невредимыми, обязав их, как побежденных, условиями по праву войны, то Геренний сказал: «Этим ни друзей не приобретете, ни врагов не уничтожите; сохраните только тех, которых вы раздражили понесенным ими позором!.. Римский народ таков, что, будучи побежден, не может быть спокойным: в его сердце всегда будет жить сознание того, к чему вынудит его минутная необходимость, и оно не позволит ему успокоиться прежде, чем он сторицею отомстит вам!»
4. Ни первый, ни второй совет Геренния не был принят, и он уехал из лагеря домой. После того как в римском лагере было сделано много тщетных попыток пробиться вперед и начал уже ощущаться недостаток во всем, римляне, побежденные необходимостью, отправляют послов с тем, чтобы те сначала просили мира на умеренных условиях; а затем, если не достигнут заключения мира, то вызвали бы самнитов на бой. На это Понтий ответил, что война уже окончена и что он заставит римлян без оружия и в одних рубашках пройти под ярмом, так как они, даже будучи побеждены и находясь в плену, не умеют сознавать своего положения. «Прочие же условия мира, – говорил Понтий, – будут равно безобидны и для побежденных, и для победителей, а именно: если римляне уйдут из области самнитов и уведут колонии, то римляне и самниты будут отныне жить по своим собственным законам, в дружественном союзе. На таких условиях я готов заключить с консулами мирный договор». Сказав это, он запретил послам возвращаться к нему в том случае, если бы какое-нибудь из этих условий не понравилось консулам.
Когда в римском лагере было объявлено донесение послов, внезапно поднялся такой всеобщий плач и всеми овладела такая печаль, что, казалось, они не с бóльшим бы огорчением приняли известие о том, что все должны умереть на этом месте. После долгого молчания, в то время как консулы не смели открыть рта ни за такой постыдный договор, ни против него, такого неизбежного, Луций Лентул, бывший в то время первым из легатов
[525] как по личной храбрости, так и по занимаемому им почетному месту, сказал следующее: «Часто слыхал я, консулы, как отец мой говорил, что он один во время осады Капитолия
[526] не советовал сенату выкупать у галлов государство золотом, так как ни вал, ни ров не загораживали их от неприятеля, совершенно неспособного к работам по укреплению, и они могли пробиться, хотя и с большей опасностью, однако не рискуя погибнуть наверняка; если бы только нам возможно было, будь то на удобном или неудобном месте, сразиться с неприятелем, подобно тому, как тем можно было сбежать с Капитолия с оружием в руках на врагов (ведь часто осажденные бросались на осаждающих), то я, подавая совет, остался бы верен образу мыслей моего отца. Сознаюсь, славна смерть за отечество, и я готов даже обречь себя на смерть за римский народ и легионы, бросившись в гущу врагов; но здесь ведь я вижу все отечество, все наличные римские легионы; если они хотят броситься на смерть не за себя самих, то что спасут они своею смертью? Дома в городе, скажет кто-нибудь, стены и население города? Напротив, все это, клянусь Геркулесом, с уничтожением этого войска будет предано в руки врагов, а не спасено! В самом деле, кто будет защищать их? Разумеется, неспособная к войне и безоружная толпа граждан; да, она будет, клянусь Геркулесом, защищать так, как защитила их от нападения галлов. Или призовут они из Вей войско и Камилла в качестве вождя? Все надежды и силы наши здесь! Сохраняя их, мы спасаем отечество, а отдавая их на убийство, покидаем и отдаем на смерть его! Но сдача постыдна и позорна! Но это-то и есть любовь к отечеству, чтобы мы спасли его собственным позором, как спасли бы, если бы было нужно, своею смертью. Итак, перенесем бесчестье, как бы велико оно ни было, и покоримся необходимости, которую не могут победить даже боги! Идите, консулы, выкупите выдачей оружия то государство, которое предки ваши выкупили золотом!»
