15. После того как собрание было распущено, состоялся совет о том, всеми ли силами осаждать Луцерию или же с одним из войск, во главе с его вождем, сделать нападение на окрестных апулийцев, народ дотоле сомнительного образа мыслей. Выступив с целью обойти Апулию, консул Публий в один поход покорил несколько племен ее силою оружия или принял в союз путем заключения договоров. Осуществились вскоре и надежды Папирия, остававшегося осаждать Луцерию: дело в том, что самниты, стоявшие гарнизоном в Луцерии, будучи побеждены голодом вследствие того, что все пути, по которым подвозился из Самния провиант, были отрезаны, отправили послов к римскому консулу, предлагая ему получить обратно всадников, бывших причиной войны, и снять осаду. Папирий отвечал послам, что им следовало бы спросить у Понтия, сына Геренния, по совету которого они заставили римлян пройти под ярмом, чтó, по его мнению, должны претерпеть побежденные. «Впрочем, – продолжал Папирий, – так как вы предпочли собственному относительно себя решению, чтобы вами распорядились по справедливости враги, я приказываю вам объявить жителям Луцерии следующее: орудие, обоз, вьючный скот и всех неспособных к войне граждан должны они оставить в стенах города, воинов же я, не нанося нового бесчестия, а мстя за нанесенное, заставлю в одних рубашках пройти под ярмом!» Ни на что не последовало отказа: семь тысяч воинов были проведены под ярмом; в Луцерии захвачена громадная добыча, причем были взяты обратно все знамена и оружие, потерянные у Кавдия, и (что превосходило всякую радость) возвращены всадники, которых как заложников за соблюдение мира самниты передали для охраны в Луцерию.
Едва ли есть другая победа римского народа, более известная внезапной переменой обстоятельств, если уж даже вождь самнитов Понтий, сын Геренния, как я нахожу в некоторых летописях, чтобы загладить позор, понесенный консулами вместе с прочими, был проведен под ярмом. Впрочем, не столько я удивляюсь тому обстоятельству, что не разъяснен вопрос, действительно ли неприятельский полководец сдался и был проведен под ярмом. Гораздо удивительнее сомнение в том, совершил ли подвиги у Кавдия, а затем у Луцерии диктатор Луций Корнелий вместе с начальником конницы Луцием Папирием Курсором, и был ли этот единственный мститель за нанесенный римлянам позор почтен триумфом, может быть, самым заслуженным до сего времени после триумфа Фурия Камилла
[543], или же эта честь принадлежит консулам и главным образом Папирию. За этим недоразумением следует другое, а именно: Папирий ли Курсор на ближайших комициях был вместе с Квинтом Авлием Церретином, отправлявшим должность во второй раз, избран консулом в третий раз, удержав за удачу при Луцерии должность и на следующий год, или же избран был Луций Папирий Мугиллан, причем ошибка произошла в прозвищах?
16. Не подлежит сомнению, что уже затем война была доведена до конца консулами. Авлий одним счастливым сражением окончил войну с ферентинцами, принял капитуляцию самого города, куда собралось разбитое войско, и приказал доставить заложников. С одинаковым успехом другой консул вел дело с сатриканцами, которые, будучи римскими гражданами, отпали после кавдинского поражения на сторону самнитов и приняли их гарнизон в свой город. Когда войско было придвинуто к стенам Сатрика, оттуда были отправлены к консулу послы, с целью вымолить себе мир, но получили от него суровый ответ не возвращаться к нему, если не будет перебит или выдан самнитский гарнизон; слова эти напугали колонистов более, чем сама война. Поэтому тотчас же затем послы спросили консула, каким образом, по его мнению, могут они, немногочисленные и слабые, употребить силу против такого могучего и вооруженного гарнизона? Получив приказание просить совета у тех же, по наущению которых они приняли в свой город гарнизон, послы были отпущены и, с трудом добившись у консула позволения посоветоваться об этом деле с сенатом и принести ему ответ, возвратились восвояси.
Сатриканский сенат разделялся на две партии: во главе одной стояли виновники отпадения от римского народа, другая состояла из верных Риму граждан; но и те и другие, с целью снова снискать мир, наперебой старались услужить консулу; одна партия, ввиду того, что гарнизон самнитов вследствие совершенной неподготовленности выдерживать осаду намерен был в следующую ночь выйти из города, сочла достаточным известить консула, в какой час ночи, какими воротами и на какую дорогу выйдет неприятель; другая, против воли которой произошло отпадение на сторону самнитов, в ту же ночь даже отворила консулу ворота и ночью тайно пустила в город вооруженных людей. Таким образом, вследствие двойной измены и гарнизон самнитов был захвачен внезапно, так как в лесистых местах около дороги была устроена засада, и со стороны города, наполненного врагами, поднялся крик; в течение одного часа самниты были перебиты, Сатрик взят, и все очутилось во власти консула. Произведя следствие о том, при чьем содействии произошло отпадение, консул наказал розгами тех, кого нашел виновными, и отрубил им головы и, поставив сильный гарнизон, отнял оружие у сатриканцев.
Затем Папирий Курсор, по свидетельству писателей, которые сообщают, что под его предводительством была вновь взята Луцерия и самниты проведены под ярмом, отправился в Рим праздновать триумф. И действительно, Папирий был человек, без сомнения, достойный всякой воинской славы, отличавшийся не только мощью духа, но и телесной силой; особенно же замечательна была в нем быстрота ног, от которой он и получил свое прозвище
[544]. Говорят, что он побеждал в беге всех своих современников вследствие громадной физической силы или вследствие телесных упражнений, а также он много ел и пил. И ни с кем другим, говорят, военная служба не была тяжелее, как для пехотинца, так и для всадника, потому что сам он не знал усталости. Так, однажды всадники осмелились попросить у него за успешное дело облегчить несколько их труд; на это Папирий ответил: «Для того, чтобы вы не говорили, что я ни в чем не сделал вам облегчения, я позволяю вам, слезая с лошадей, не тереть себе непременно спины руками!» Громадна также была в этом человеке способность повелевать, как союзниками, так и согражданами. Как-то пренестинский претор
[545], вследствие робости, слишком медленно вывел своих воинов из резервов в первую линию; Папирий, расхаживая перед своей палаткой, приказал позвать его и велел ликтору приготовить секиру. Ни жив, ни мертв стоял при этих словах пренестинец. «Ну-ка, ликтор, – сказал Папирий, – сруби этот пень, неудобный для гуляющих!» И, напугав претора смертной казнью, Папирий наложил на него один только денежный штраф и отпустил. Без сомнения, даже в те времена, более всех других изобиловавшие людьми доблестными, не было ни одного человека, который бы служил для Римского государства большей опорой, чем Папирий; мало того, в нем видели вождя, равного по мужеству великому Александру и способного противостать ему, если бы тот, покорив Азию, обратил свое оружие на Европу.
