17. Можно заметить, что с самого начала этого труда я не имел никакого желания отступать более, чем это позволительно, от порядка событий и вовсе не стремился к тому, чтобы, украшая свой труд введением в него разнообразных предметов, дать таким образом и читателям приятные, как бы состоящие вне связи с текстом, рассказы, и душе своей отдохновение. Несмотря на это, упоминание о таком великом царе и полководце вызывает на свет те, втайне хранимые, размышления, которые часто занимали мой ум: хотелось бы исследовать, какова была бы судьба Римского государства, если бы пришлось воевать с Александром.
Наибольшее значение на войне имеет, по-видимому, многочисленность и доблесть воинов, искусство полководцев и счастье, играющее важную роль во всех человеческих делах, в особенности же в делах, касающихся войны. Если рассмотреть эти условия и каждое порознь, и все вместе, то на основании их легко поручиться за то, что Римское государство, не побежденное другими царями и народами, не было бы побеждено и Александром. Прежде всего, чтобы начать со сравнения полководцев, я со своей стороны не отрицаю того, что Александр был превосходный полководец, но слава его еще более увеличилась от того, что он был один
[546] и что умер он юношей в момент возрастания своего могущества, еще не изведав немилостей судьбы. Оставляя в стороне других славных царей и вождей, великие примеры человеческих несчастий, что другое, как не долгая жизнь, подвергала превратностям судьбы особенно восхваляемого греками Кира, как недавно Помпея Великого?
Перечислять ли мне римских полководцев, не всех, конечно, и не всех времен, но хотя тех самых, с которыми, как с консулами или диктаторами, пришлось бы воевать Александру, а именно: Марка Валерия Корва, Гая Марция Рутула, Гая Сульпиция, Тита Манлия Торквата, Квинта Публилия Филона, Луция Папирия Курсора, Квинта Фабия Максима, двух Дециев, Луция Волумния и Мания Курия? Непосредственно за ними следуют великие мужи, с которыми пришлось бы иметь дело Александру, если бы он прежде, чем воевать с Римом, начал войну с Карфагеном и в более зрелом возрасте переправился в Италию. Каждого из них природа наделила мужеством и умом такими же точно, как и Александра, и военная дисциплина, передаваемая от одного другому с самого основания города Рима, обратилась как бы в науку, определяемую постоянными правилами. Так вели войны цари, так вели их потом изгнавшие царей Юнии и Валерии, так затем – Фабии, Квинкции и Корнелии, так, наконец, вел войны Фурий Камилл, которого видели стариком те юноши, которым пришлось бы воевать с Александром. Что же касается личного участия Александра в сражении, обстоятельства, также служащего в достаточной мере основанием его славы, то в этом, разумеется, уступили бы ему, представ в качестве противников на поле битвы, Манлий Торкват или Валерий Корв, которые, прежде чем стать знаменитыми вождями, прославились в качестве простых воинов?! Уступили бы ему Деции, которые, обрекши себя на смерть, кидались на врага?! Уступил ли бы Папирий Курсор, обладавший замечательной физической силой и такой же твердостью духа?! Благоразумие одного юноши
[547] могло бы восторжествовать, чтобы не называть отдельных личностей, над тем римским сенатом, надлежащее представление о котором усвоил себе только тот
[548], кто сказал, что сенат состоит из царей?! Впрочем, опасность заключалась, вероятно, в том, что Александр искуснее, чем кто-либо из названных мною, изберет место для лагеря, примет лучшие меры к доставке провианта, искуснее предостережется от засады, улучит более удобное время для битвы, лучше построит войско в боевой порядок и подкрепит его резервами?! Нет, Александр сказал бы, что имеет дело не с Дарием!
[549] Тот тащил за собой толпу женщин и евнухов, утопал в пурпуре и золоте, обремененный внешними атрибутами своего счастья, и Александр вернее захватил его как добычу, чем победил как врага, не пролив капли крови, только удачно взяв на себя смелость презреть пустой призрак его величия! Если бы увидел Александр ущелья Апулии и горы Лукании, где еще свежи следы его семейного несчастья, так как там погиб недавно дядя его Александр
[550], царь Эпира, то вид Италии показался бы ему далеко не таким, каков был вид Индии, по которой он пошел с пьяным войском, с музыкой и пляскою.
18. Притом, говоря об Александре, мы имеем в виду то время, когда он еще не был опьянен счастьем, переносить которое он был менее способен, чем кто-либо другой. Если же судить о нем по характеру его нового положения и по новому, так сказать, образу мыслей, который он воспринял после побед, то станет ясным, что он явился бы в Италию более похожим на Дария, чем на Александра, и привел бы войско, забывшее о Македонии и уже перенявшее персидские нравы
[551]. Говоря о таком великом царе, прискорбно вспоминать о кичливой перемене в его одежде, о требованиях рабского себе почтения с земными поклонами, тяжелых для македонян даже в том случае, если бы они были побеждены, тем более тяжелых для них как победителей; о гнусных казнях
[552], об убийствах друзей во время попоек и пиров
[553] и о тщетных стараниях придумать себе родословное древо
[554]. Что, если бы страсть к вину день ото дня становилась все сильнее и сильнее, если бы гнев – грозный и пламенный (говорю только о том, в чем согласны между собою писатели) – увеличивался со дня на день? Неужели можем мы признать это совершенно безвредным для доблести полководца?
