Я обошел бы молчанием одно маловажное событие этого же года, если бы оно не оказалось имеющим отношение к религии. Флейтисты
[575], обидевшись на то, что последние цензоры запретили им устраивать жертвенные пиршества в храме Юпитера, как это принято было исстари, все зараз удалились в Тибур, так что в городе не было никого, кто бы мог играть при жертвоприношениях. Религиозные опасения по этому поводу овладели сенаторами, и они отправили в Тибур послов хлопотать о возвращении этих людей римлянам. Тибуртинцы охотно пообещали им это и сначала, пригласив флейтистов в курии, уговаривали их возвратиться в Рим, но, не будучи в состоянии убедить их, употребили против них хитрость, сообразную с характером этих людей: в праздничный день они пригласили к себе один одного, другой другого музыканта под предлогом поиграть во время пиршества и, сильно напоив вином, до которого почти все эти люди жадны, усыпили их, положили спящих в повозки и отвезли в Рим. И музыканты очнулись только тогда, когда телеги остановились на форуме, и их, совсем еще хмельных, застал дневной свет. Тогда сбежался народ и упросил флейтистов остаться; за это им было дано право ежегодно в продолжение трех дней ходить по городу с песнями в праздничной одежде, причем допускалось полное своеволие, которое ныне стало обычным явлением; тем же из них, которые играют во время жертвоприношения, было возвращено право участия в жертвенных пиршествах в храме Юпитера. Вот что происходило среди хлопот о двух громадных войнах.
31. Консулы разделили между собой театр военных действий: Юнию досталось по жребию дело с самнитами, а Эмилию – с Этрурией, угрожавшей новой войной. В Самнии, в городе Клувии, стоял римский гарнизон: не будучи в состоянии взять его приступом, самниты голодом принудили его к сдаче и, позорно истерзав плетьми сдавшихся, убили их. Возмущенный этою жестокостью и считая завоевание Клувия делом первой важности, Юний взял его штурмом в тот же день, как подошел к его стенам, и перебил всех взрослых жителей. Отсюда победоносное войско двинулось к Бовиану. Это была очень богатая, сильная своим вооружением и весьма многолюдная столица самнитских пентров. Так как здесь не было такого сильного раздражения, как против Клувия, то воины овладели городом, воспламененные лишь надеждой на добычу; поэтому с врагами поступили не так жестоко, добычи же было унесено едва ли не более, чем когда-либо из всего Самния, и вся она великодушно была предоставлена воинам.
После того как никакие войска, ни лагери, ни города не могли удержать мощных оружием римлян, заботы всех старейшин Самния устремились на то, чтобы отыскать место для засады: нельзя ли будет, рассчитывали они, поймать и окружить римское войско, когда оно рассеется, пользуясь возможностью произвести где-нибудь грабеж. Перебежчики из поселян и некоторые пленники, частью попавшиеся случайно, частью нарочно подосланные, приносили консулу непротиворечивые и притом справедливые известия о том, что в лесистой и непроходимой местности согнано громадное стадо скота, и убедили его направить туда налегке легионы для грабежа. Там в потаенных местах по дороге засело огромное неприятельское войско; увидев, что римляне вошли в лес, оно выскочило вдруг с криком и шумом и врасплох напало на них. Сначала, пока воины брались за оружие и сносили на середину свою поклажу, это неожиданное обстоятельство произвело смятение; затем римляне, лишь только каждый из них освободился от ноши и надел оружие, отовсюду стали сходиться к знаменам, и сама собою, уже без чьего-либо приказания, стала выстраиваться боевая линия, так как порядок построения был хорошо знаком в силу продолжительной службы. Тогда консул прискакал туда, где успех битвы представлялся наиболее сомнительным, и, спрыгнув с коня, призывал Юпитера, Марса и других богов в свидетели тому, что он зашел в это место, ища не славы для себя, а добычи для воинов, и что его нельзя упрекнуть ни в чем другом, кроме как в излишней заботливости об обогащении воинов за счет врага. «От этого позора, – говорил он, – меня спасет только доблесть воинов! Старайтесь только все дружно напасть на врага, побежденного в открытом сражении, лишенного лагеря, выгнанного из городов, испытывающего последнюю надежду путем устройства воровской засады, полагающегося на условия местности, а не на оружие. А какую уже местность не в состоянии преодолеть римская доблесть?» Приводились на память фрегеллская и сорская крепости и другие местности, где только римляне, несмотря на невыгодную позицию, имели успех. Воспламененные этими словами, воины забыли обо всех трудностях и ринулись на занимавшее высоты неприятельское войско. Здесь пришлось немного потрудиться, пока отряд взбирался на возвышение; но после того, как первая линия заняла верх плоскогорья и войско почувствовало, что стоит уже на ровном месте, страх тотчас же перешел на тех, которые были в засаде, и вразброд, и без оружия бросились они бегом в те самые трущобы, где укрывались немного ранее; но труднопроходимая местность, подысканная для неприятелей, служила тогда препятствием для них же самих, и они сделались жертвой своего собственного коварства; поэтому только весьма немногим удалось бежать; до двадцати тысяч человек было перебито, и победители-римляне кинулись в разные стороны на поиски добычи – тому самому скоту, который предоставил им неприятель.
32. Между тем как в Самнии происходили эти события, уже все народы Этрурии, за исключением арретинцев, взялись за оружие и осадою города Сутрия, который находился в союзе с римлянами и был как бы ключом к Этрурии, положили начало великой войне. Чтобы освободить союзников от осады, туда прибыл с войском один из консулов, Эмилий. К приходу римлян жители Сутрия с готовностью доставили провиант в расположенный перед городом римский лагерь. Этруски провели первый день в совещании о том, торопить ли им войну или замедлить ее; на следующий день, лишь только вожди их предпочли более быстрый план действий плану более безопасному, с восходом солнца был дан сигнал к битве, и этруски с оружием в руках вышли на сражение. Когда об этом известили консула, он тотчас приказал распорядиться насчет того, чтобы воины завтракали и, подкрепив силы пищею, вооружались. Приказ был исполнен. Увидев, что воины вооружились и готовы, консул приказал вынести знамена за вал и неподалеку от неприятеля выстроил боевую линию. Некоторое время обе стороны стояли настороже, ожидая, чтобы противник первый поднял крик и начал битву. И прежде солнце склонилось к полудню, чем с той или другой стороны была пущена стрела. Затем, чтобы не уйти ни с чем, этруски подняли крик; трубы зазвучали, и атака началась. Не менее энергично начали битву и римляне. В раздражении сшиблись они друг с другом; неприятель превосходил числом, римляне – храбростью. В нерешительной битве с той и другой стороны пало много воинов, и все самые храбрые; и не прежде решилось дело, чем вторая римская линия заступила место первой, и свежие сменили усталых. Этруски, так как их первая боевая линия вовсе не была подкреплена свежими резервами, все попадали пред знаменами и около них. Никогда, ни в каком сражении не было бы менее случаев бегства и большей резни, если бы этрусков, твердо решившихся умереть, не прикрыла ночь, так что победители прежде побежденных положили конец сражению. После захода солнца был дан сигнал к отступлению; ночью и те и другие возвратились в свои лагери. Затем в этом году у Сутрия не произошло ничего достойного упоминания, потому что и из неприятельского войска была уничтожена в одном сражении вся первая боевая линия, причем остались только резервы, чего едва было достаточно для охраны лагеря, и у римлян было столько раненых, что после битвы от ран умерло более, чем пало в сражении.
