Подкрепившись, воины легли отдыхать и, пробужденные без шума около четвертой стражи, взялись за оружие. Обозным служителям были розданы кирки, чтобы срывать вал и наполнять рвы. Внутри укрепления было выстроено в боевом порядке войско, а отборные когорты размещены у выходов из ворот. Затем по сигналу, данному незадолго до рассвета (в летние ночи это время самого глубокого сна), войско повалило тын, бросилось изза укреплений и напало на лежащих там и сям неприятелей. Смерть застала одних недвижимыми, других полусонными в их постелях, большинство же в то время, когда они в испуге бросались к оружию; не многие имели время вооружиться; но и этих последних, так как у них не было ни определенных сигналов, ни полководца, римляне разбили наголову, обратили в бегство и преследовали; они бежали в разные стороны, одни к лагерю, другие к лесу. Леса дали более безопасное убежище, потому что лагерь, расположенный на равнине, в тот же день был взят римлянами. Золото и серебро было приказано отнести к консулу, прочая добыча досталась воинам. В этот день было перебито или взято в плен до 60 000 неприятелей. Некоторые писатели говорят, что эта столь славная битва произошла по ту сторону Циминийского леса, около Перузии, и что римские граждане были в большом страхе за то, как бы войско их, отрезанное такими опасными горами, не было уничтожено поднявшимися со всех сторон этрусками и умбрами. Но где бы ни произошло сражение, победителями были римляне; вследствие этого послы от городов Перузии, Кортоны и Арретия, стоявших в то время как раз во главе народов Этрурии, просили у римлян мира и союза, но получили только перемирие на тридцать лет.
38. Между тем как в Этрурии происходили эти события, другой консул, Гай Марций Рутул, взял у самнитов штурмом Аллифы; многие другие крепости и селения или были разрушены им как враждебные, или нетронутыми перешли в его власть. В то же самое время и римский флот, под предводительством Публия Корнелия, которому сенат поручил начальство над морским побережьем, отплыл в Кампанию. Когда он пристал к Помпеям, экипаж его отправился из этого города грабить Нуцерийские владения; быстро опустошив ближайшие местности, откуда безопасно можно было бы возвратиться к кораблям, римские воины, как это обыкновенно случается, соблазнились добычей, зашли дальше и заставили подняться врагов. Пока они бродили по полям, никто не попадался им навстречу, несмотря на то что их можно было перебить наповал; но когда они толпою без предосторожностей возвращались назад, их настигли неподалеку от кораблей поселяне и, отняв добычу, многих убили; остальная масса, уцелевшая от резни, в страхе была прогнана к кораблям.
Сколько опасений причинила в Риме экспедиция Квинта Фабия за Циминийский лес, столько же радости слух о ней принес врагам в Самнии; слыша, что римское войско отрезано от своих и находится в осадном положении, они припоминали Кавдинское ущелье как образ будущего поражения: та же безрассудная смелость, говорили они, завела в непроходимые горы римлян, страстно стремящихся все вперед и вперед; преграда положена им не столько оружием врагов, сколько неблагоприятными условиями местности. Уже к радости стала примешиваться некоторая зависть по поводу того, что славу в войне с римлянами судьба отняла от самнитов и предоставила этрускам; итак, собрав свои войска и оружие, быстро стекаются они, чтобы уничтожить консула Гая Марция, имея намерение пройти отсюда через земли марсов и сабинян, далее в Этрурию, если Марций будет уклоняться от сражения. Консул вышел им навстречу. Битва с той и другой стороны была упорная, причем результат ее остался нерешенным, и хотя резня была обоюдной, однако молва приписала неудачу римлянам. Причиной этого была потеря некоторых всадников и военных трибунов, также одного легата и, что было всего значительнее, рана самого консула.
Молва, по обыкновению, еще преувеличила это, а потому отцами овладел сильный страх, и решено было назначить диктатора. Ни у кого не было сомнения насчет того, что диктатором будет назначен Папирий Курсор, которому в то время наиболее доверяли в ратном деле. Но с одной стороны, ввиду всеобщего враждебного настроения, не были вполне уверены в том, что известие об этом можно с безопасностью передать в Самний, а с другой – недостаточно доверяли и тому, что консул Марций жив. Другой консул, Фабий, был в личных неприязненных отношениях с Папирием. Чтобы эта вражда не мешала общему благу
[588], сенат решил отправить к Фабию послов из числа бывших консулов с целью убедить его не только авторитетом государства, но и своим собственным забыть вражду для блага отечества. Когда послы, отправившись к Фабию, передали ему постановление сената и присоединили к этому соответствующую данному им поручению речь, консул, потупив глаза в землю, удалился от послов, оставив их в неизвестности насчет того, как он намерен поступить; затем, среди ночной тишины, как водится, он назначил Луция Папирия диктатором. Когда послы стали благодарить его за блистательную победу над самим собою, Фабий хранил упорное молчание и отпустил послов без ответа, не обмолвившись ни словом о своем поступке: видно было, что сильный дух превозмогал нестерпимые страдания.
Начальником конницы Папирий назначил Гая Юния Бубулька; когда он предлагал на утверждение курий закон о вручении ему власти
[589], то решение дела, вследствие печального предзнаменования, было отложено до другого дня. Дело в том, что первой подавала голоса Фавцийская курия, отмеченная двумя несчастьями: падением Рима и Кавдинским миром, так как в тот и другой год первою подавала голоса та же самая курия. Макр Лициний признает необходимым сторониться этой курии как предвестницы несчастья еще и вследствие третьего поражения, полученного у Кремеры
[590].
39. На следующий день диктатор вновь произвел ауспиции и провел закон. Выступив с легионами, набранными недавно, во время опасений, возникших вследствие перехода войск через Циминийский лес, он достиг Лонгулы и, приняв от консула Марция старую армию, вывел войска на сражение; неприятели также, по-видимому, не уклонялись от битвы. Ночь застала тех и других в строю и под оружием не начинавшими еще сражения. В течение некоторого времени оба войска оставались спокойными и, вполне надеясь на свои собственные силы и не презирая врага, стояли лагерем вблизи друг от друга.
А в Этрурии между тем шли битвы
[591]; во-первых, произошло открытое сражение с войском умбров; но враги скорее были обращены в бегство, чем разбиты, так как не выдержали горячо начатой битвы; а во-вторых, этруски собрали войско на основании священного закона – каждый воин избирал себе товарища – и у Вадимонского озера
[592] вступили в битву с такой многочисленной армией и с таким вместе с тем воодушевлением, с какими раньше не вступали они в битву никогда и нигде. Обоюдное ожесточение во время битвы было так велико, что ни та, ни другая сторона не бросала дротиков; битва началась мечами, и притом весьма ожесточенно; сам бой, некоторое время нерешительный, увеличивал ожесточение, так что битва, казалось, происходила не с этрусками, столько раз побежденными, а с каким-то новым народом. Ни одна сторона не помышляет о бегстве; падают стоящие перед знаменами и, чтобы знамена не остались без защитников, из второй линии образуется первая; затем вызываются воины из последних резервов; утомление и опасность дошли до последней степени, так что римские всадники оставили лошадей и через оружие и трупы пробрались к первым рядам пехоты. Эта боевая линия, явившаяся как бы свежей среди утомленных, расстроила знамена этрусков. Затем остальная масса, как ни была она утомлена, последовала, однако, за движением конницы и разорвала наконец ряды неприятелей. Тогда упорство врагов стало подаваться: некоторые манипулы стали отступать, и стоило им только раз обратить свой тыл, как началось уже более решительное бегство. Этот день впервые сокрушил могущество этрусков, исстари в изобилии награжденных дарами судьбы; в сражении был перебит цвет их войска; в тот же раз был взят и разграблен их лагерь.
