5. Получив известие об этом, диктатор приказал нести вперед знамена, а войску следовать за ними с оружием. Впрочем, все свершилось почти с большею быстротою, чем последовало самое приказание: воины немедленно схватили знамена и оружие, и их едва удерживали от того, чтобы они не бросились в атаку бегом. Их подстрекали, с одной стороны, гнев, вызванный недавним поражением, а с другой – доходивший до слуха крик, становившийся все сильнее и сильнее вследствие того, что бой разгорался; тесня друг друга, они убеждают знаменосцев идти скорее; но чем более поспешности видит диктатор, тем настойчивее удерживает он войско и приказывает ему идти не торопясь. Напротив, этруски, воспламенившись с самого начала битвы, пустили в дело все свои войска. Гонцы один за другим дают знать диктатору, что в битву вступили все легионы этрусков и что римское войско уже не может сопротивляться им; да и сам он с возвышения видит, в каком критическом положении находится отряд; но, надеясь на то, что легат все-таки еще в состоянии выдерживать битву, и зная, что, находясь сам невдалеке, он может выручить его в случае опасности, он желал, чтобы враги утомились как можно более, с целью напасть на уставших со свежими силами.
Хотя воины и медленно подвигались, однако для разбега, и особенно коннице, оставалось уже не много места. Впереди несли знамена легионов, чтобы враги не боялись какой-либо тайны или неожиданности; но между рядами пехоты были оставлены промежутки, достаточно широкие, чтобы пустить во весь опор лошадей.
В одно и то же время войско подняло крик, конница двинулась и понеслась во весь опор на неприятелей, поразив их внезапным ужасом, потому что ряды их не были сомкнуты так, как требовалось это для встречи бурной атаки конницы. Таким образом, хотя отряд был почти уже окружен и помощь для него едва не запоздала, однако с этой минуты его совершенно оставили в покое: в битву вступили свежие войска; но она продолжалась недолго, и результат ее был несомненен: разбитые наголову, враги кинулись назад в свой лагерь, попятились перед вступавшими уже в него римлянами и кучей бросились в самую отдаленную часть лагеря. Во время бегства они стеснились в узких воротах и остановились; многие взобрались на вал и палисады, рассчитывая ли на то, что с места более возвышенного им можно будет защищать себя, или же надеясь на возможность перелезть где-нибудь и убежать. Случайно в одном месте плохо укрепленный вал обвалился в ров от тяжести стоявших на нем. Этим путем и бросились бежать враги с криком, что боги открывают им дорогу для бегства; безоружных тут было более, чем вооруженных.
В этом сражении вторично были сокрушены силы этрусков
[623]. Под условием уплаты войску годового жалованья и доставки провианта на два месяца диктатор позволил им отправить в Рим послов с просьбой о мире. В мире им было отказано, но даровано перемирие на два года. Диктатор с триумфом возвратился в Рим.
Некоторые писатели свидетельствуют, что диктатор усмирил Этрурию, не дав при этом ни одной достойной упоминания битвы, а только уладив внутренние волнения арретинцев и помирив семейство Цильниев с плебеями.
Непосредственно после своей диктатуры Марк Валерий был избран консулом
[624]. Некоторые передают, что он был избран, хотя сам не только не искал этого, но даже заочно, и что комиции были созваны междуцарем. Единственно, что не подлежит сомнению, это то, что он отправлял должность консула вместе с Апулеем Пансой.
6. В консульство Марка Валерия и Квинта Апулея [300 г.] на границах государства царил мир: неудачи на войне и перемирие заставляли этрусков соблюдать спокойствие, и самниты, смирившиеся вследствие поражений, претерпеваемых ими в течение многих лет, довольствовались пока недавно заключенным союзным договором
[625]. Также и в Риме плебеев успокаивала и облегчала отправка в колонии множества народа.
Впрочем, повсеместному полному спокойствию помешали раздоры, посеянные народными трибунами Квинтом и Гнеем Огульниями между знатнейшими лицами в государстве из патрициев и плебеев. Ища повсюду случая очернить патрициев перед плебеями, они, после других тщетных попыток, затеяли дело, которым разгорячили не низы народа, а самих его представителей, именно тех плебеев, которые отправляли должности консулов и получали триумфы и почестям которых недоставало только жречества, которое не было еще общедоступным. Поэтому, так как в то время было четыре авгура и четыре понтифика и число жрецов желали увеличить, они обнародовали предложение относительно прибавки четырех понтификов и пяти авгуров и избрания их из плебеев. Каким образом число авгуров в этой колонии могло дойти до четырех, я могу объяснить только смертью двоих из них, так как у авгуров существует неизменное правило, по которому число их должно быть нечетным с тем, чтобы три старинные трибы, Рамны, Титии и Луцеры, имели каждая своего авгура, или же увеличивали число авгуров, в случае надобности, так, чтобы они распределялись между тремя этими трибами поровну. Так именно было увеличено число авгуров прибавкою к четырем прежним пятерых новых, что довело число их до девяти, и таким образом на каждую трибу приходилось их по три человека. Впрочем, так как они должны были избираться из плебеев, то патриции отнеслись к этому делу с таким же почти огорчением, с каким встретили они предложение сделать общедоступной должность консула. Они лицемерно уверяли, что это дело касается скорее богов, чем их; что боги сами позаботятся о том, чтобы их священнодействия не подвергались поруганию, а что они, патриции, желают только того, чтобы не приключилось с государством какой-нибудь беды. Впрочем, сопротивление их было не особенно энергично, ибо они привыкли уже терпеть поражения в подобного рода борьбе; к тому же перед их глазами были противники, уже не стремящиеся только к достижению высоких почетных должностей, на получение которых в былое время они с трудом могли рассчитывать, но уже достигшие всего того, за что ранее вели борьбу с сомнительной надеждой на успех, получавшие уже много раз должности консулов, цензоров и триумфы.
7. Тем не менее особенно ожесточенные прения за и против этого законопроекта происходили, говорят, между Аппием Клавдием и Публием Децием Мусом. После того как с той и другой стороны было высказано относительно прав патрициев и плебеев почти то же, что было некогда сказано за и против Лициниева законопроекта
[626], когда вопрос шел о допущении плебеев к должности консула, Деций, говорят, воскресил в своей речи образ своего отца, каким видели его многие из присутствовавших на собрании, препоясанным по-габийски и стоящим на копье, в том именно виде, как обрек он себя на смерть за народ и легионы римские. «Тогда консул Публий Деций, – сказал он, – явился пред очами бессмертных богов таким же непорочным и благочестивым, каким явился бы его товарищ Тит Манлий, если бы он обрек себя на смерть! Так неужели того же Публия Деция нельзя было бы вполне законно избрать для исполнения обрядов общественного богослужения римского народа? Не того ли опасаются, что моим молитвам боги стали бы внимать менее, чем молитвам Аппия Клавдия? Неужели Аппий с большею, чем я, душевною чистотою совершает обряды частного богослужения и с чувством более горячим поклоняется богам?!.. Кто недоволен теми обетами, которые давали за государство столько консулов и диктаторов из плебеев, или отправляясь на войну, или во время самой войны? Пересчитайте полководцев за те года, как войны начали вести под личным предводительством и главным начальством плебеев, сочтите их триумфы, – и вы увидите, что плебеи уже не имеют причины оставаться недовольными даже знатностью своего сословия! Я уверен, что если вспыхнет вдруг какая-нибудь война, то для сената и народа римского ничуть не больше будет надежды на полководцев из патрициев, чем на полководцев из плебеев!
