Гордую душу этого человека терзала мысль о потере Сицилии и Сардинии. Карфагеняне, полагал он, уже слишком поторопились в припадке малодушия отдать врагу Сицилию; что же касается Сардинии, то римляне захватили ее обманом, благодаря африканским смутам, наложив сверх того еще контрибуцию на побежденных.
2. Под гнетом этих тяжелых дум он в пять лет окончил Африканскую войну, разразившуюся вслед за заключением мира с римлянами, а затем в течение девяти лет расширял пределы пунийского владычества в Испании; ясно было, что он задумал войну гораздо значительнее той, которую он вел, и что если бы он долее остался в живых, то пунийцы еще под знаменами Гамилькара совершили бы то нашествие на Италию, которое им суждено было осуществить при Ганнибале. К счастью, смерть Гамилькара и юный возраст Ганнибала принудили карфагенян отложить войну.
Промежуток между отцом и сыном занял Газдрубал, в течение восьми лет, приблизительно, пользовавшийся верховной властью. Он понравился Гамилькару, говорят, сначала своей красотой, но затем сделался его зятем – конечно, уже за другие душевные свои качества; располагая же, в качестве его зятя, влиянием Баркидской партии, очень внушительным среди воинов и простого народа, он был утвержден в верховной власти вопреки желанию вельмож. Действуя чаще умом, чем силой, он заключал союзы гостеприимства с царьками и, пользуясь дружбой вождей, привлекал новые племена на свою сторону; такими-то средствами, а не войной и набегами, развивал он могущество Карфагена. Но его миролюбивое настроение нимало не способствовало его личной безопасности. Некий варвар, озлобленный против него за казнь своего господина, убил его на глазах у всех и затем дал себя схватить окружающим с таким радостным лицом, как будто он избежал опасности; даже когда на пытке разрывали его тело, радость превосходила в нем боль, и он сохранял такое выражение лица, что казалось, будто он смеется. Вот с этим-то Газдрубалом, ввиду его замечательных способностей возбуждать народы и распространять над ними свою власть, римский народ в свое время возобновил союз, при условии, чтобы река Ибер служила границей между сферами влияния обоих народов, сагунтийцы же, занимавшие среднюю область между ними, сохраняли полную независимость.
3. Относительно преемника Газдрубала никаких сомнений быть не могло. Тотчас после его смерти воины по собственному почину понесли молодого Ганнибала в палатку главнокомандующего и провозгласили его полководцем; этот выбор был встречен громкими сочувственными возгласами всех присутствующих, и народ впоследствии одобрил его.
Газдрубал пригласил его к себе в Испанию письмом, когда он едва достиг зрелого возраста, и об этом был возбужден вопрос даже в сенате. Баркиды домогались утвердительного его решения, желая, чтобы Ганнибал привык к военному делу и со временем унаследовал отцовское могущество; но Ганнон
[676], глава противной партии, сказал: «Требование Газдрубала, на мой взгляд, справедливо; все-таки я полагаю, что исполнять его не следует». Когда же эти странные слова возбудили всеобщее удивление и все устремили свои взоры на него, он продолжал: «Газдрубал, который некогда сам предоставил отцу Ганнибала наслаждаться цветом его нежного возраста, считает себя вправе требовать той же услуги от его сына. Но нам нисколько не подобает посылать нашу молодежь, чтобы она, под видом приготовления к военному делу, служила похотям военачальников. Или, быть может, мы боимся, как бы сын Гамилькара не ознакомился слишком поздно с соблазном неограниченной власти, с блеском отцовского царства? Боимся, как бы мы не сделались слишком поздно рабами сына того царя, который оставил наши войска в наследство своему зятю? Я требую, чтобы мы удержали этого юношу здесь, чтобы он, подчиняясь законам, повинуясь сановникам государства, учился жить на равных правах с прочими; в противном случае это небольшое пламя может зажечь огромный пожар».
4. Меньшинство, то есть почти вся знать, согласилось с ним; но, как это обыкновенно бывает, бóльшая часть восторжествовала над лучшей. Итак, Ганнибал был послан в Испанию. Одним своим появлением он обратил на себя взоры всего войска. Старым воинам показалось, что к ним вернулся Гамилькар, каким он был в лучшие свои годы: то же мощное слово, тот же повелительный взгляд, то же выражение, те же черты лица! Но вскоре он достиг того, что его сходство с отцом сделалось наименее значительным из тех качеств, которые располагали к нему воинов. Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим, столь разнородным обязанностям, повелеванию и повиновению; трудно было поэтому различить, кто им более дорожил – главнокомандующий ли или войско. Никого Газдрубал не назначал охотнее начальником отряда, которому поручалось дело, требующее отваги и стойкости; но и воины ни под чьим начальством не были более самоуверенны и более храбры. Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же был он осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, при котором он уставал бы телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил столько, сколько требовала природа, а не в удовольствие; распределял время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь, – он уделял покою те часы, которые у него оставались свободными от работы; притом он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто его видели, как он, завернувшись в военный плащ, спал среди воинов, стоящих на карауле или в пикете. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собою прочих; первым устремлялся в бой, последним после сражения оставлял поле. Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство еще превосходило пресловутое «пунийское» вероломство. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святыни. Будучи одарен этими хорошими и дурными качествами, он в течение своей трехлетней службы под начальством Газдрубала с величайшим рвением исполнял все, наблюдал все, что только могло развить в нем зачатки великого полководца.
5. Но вернемся к начатому рассказу. Со дня своего избрания полководцем Ганнибал действовал так, как будто ему назначили провинцией Италию и поручили вести войну с Римом. Не желая откладывать свое предприятие, – он боялся, что и он сам, если будет медлить, может пасть жертвой какого-нибудь несчастного случая, подобно своему отцу Гамилькару и затем Газдрубалу, – он решился пойти войной на Сагунт. Зная, однако, что нападением на этот город он неминуемо вызовет войну с Римом, он повел сначала свое войско в землю олькадов
[677], которые жили по ту сторону Ибера и, находясь таким образом в пределах владычества карфагенян, власти их все-таки не признавали. Этим он хотел возбудить мнение, что не желание захватить Сагунт, а естественный ход событий и вызванная покорением соседних народов необходимость объединить свои владения вовлекли его в войну с ним. Взяв приступом богатую Карталу, столицу олькадов, и разграбив ее, он нагнал такой страх на более мелкие племена, что они дали обложить себя контрибуцией и приняли карфагенское подданство. После этого он отвел свое победоносное войско с богатой добычей в Новый Карфаген
[678] на зимние квартиры. Там он щедро разделил между воинами добычу и заплатил им честно все жалованье за истекший год. Укрепив этим образом действий расположение к себе всего войска, как карфагенских граждан, служивших в нем, так и союзников, он с наступлением весны двинулся еще дальше в страну вакцеев
[679]. Их главными городами, Германдикой и Арбокалой, он завладел силой, причем, однако, Арбокала долго защищалась, благодаря и мужеству, и численности горожан. Между тем спасшиеся бегством жители Германдики, соединившись с выходцами из олькадов, покоренного предыдущим летом племени, побудили к восстанию карпетанов, и когда Ганнибал возвращался из страны вакцеев, то они во время марша напали на него недалеко от реки Таг и привели в замешательство его войско, отягченное добычей. Но Ганнибал уклонился от боя, укрепившись лагерем на самом берегу; и когда наступила ночь и в стоянке врага водворилась тишина, он отправился через реку вброд и вновь окопался таким образом, чтобы враги свободно могли пройти, в свою очередь, на левый берег, рассчитывая напасть на них во время переправы. Всадникам своим он приказал, лишь только они завидят полчища неприятелей в воде, броситься на них, пользуясь их затруднительным положением; на берегу он расположил своих слонов, числом сорок. Карпетанов с вспомогательными отрядами олькадов и вакцеев было сто тысяч – непобедимая сила, если сразиться с ней в открытом поле. Они были по природе смелы, а сознание их численного превосходства еще увеличивало их самоуверенность; полагая поэтому, что враг отступил перед ними из страха и что только река, отделяющая их от него, замедляет их победу, они подняли крик и вразброд, где кому было ближе, бросились в стремнину, не слушаясь ничьих приказаний. Вдруг с противного берега устремилась в реку несметная конная рать, и на самой середине русла произошла стычка при далеко не равных условиях: пехотинец и без того едва мог стоять и даже на мелком месте выступал нетвердой походкой, так что и безоружный всадник нечаянным толчком своей лошади мог сбить его с ног; всадник, напротив, свободно располагал и телом, и оружием, сидел на лошади, бодро выступавшей даже среди пучины, и мог поэтому поражать и далеких, и близких. Многих поглотила река; других стремнина занесла к неприятелю, где их раздавили слоны. Тем, которые вошли в воду последними, легче было вернуться к своему берегу; но пока они из разных мест, куда занес их страх, собирались в одну кучу, Ганнибал, не дав им опомниться, выстроил свою пехоту, повел ее через реку и прогнал их с берега. Затем он пошел опустошать их поля и в течение немногих дней заставил подчиниться и карпетанов
[680]. И вот уже вся земля по ту сторону Ибера была во власти карфагенян, за исключением одного только Сагунта.
