16. Почти одновременно с возвращением послов из Карфагена, которые доложили о преобладающем всюду враждебном настроении, было получено известие о разгроме Сагунта. Тогда сенаторами овладела такая жалость о недостойно погибших союзниках, такой стыд за отсрочку помощи, такой гнев против карфагенян и вместе с тем – как будто враг стоял уже у ворот города – такой страх за благосостояние собственного отечества, что они, под ошеломляющим напором стольких одновременных чувств, могли только предаваться тревожным думам, а не рассуждать. «Никогда еще, – твердили они, – не приходилось Риму сражаться с более деятельным и воинственным противником, и никогда еще римская политика не была столь мнительной и столь трусливой. Все эти войны с сардами да корсами, истрами да иллирийцами
[685] только раздражали воинов, нисколько не упражняя их в военном деле; да и война с галлами была, признаваясь откровенно, только рядом беспорядочных свалок. Пуниец, напротив, – закаленный в бою неприятель, в продолжение своей двадцатитрехлетней суровой службы среди испанских народов ни разу не побежденный, привыкший к своему грозному вождю. Его страсти разыгрались от разгрома богатейшего города; он уже переправляется через Ибер, влечет за собою столько испанских народов, вызванных им из своей родины; вскоре он призовет к оружию и всегда мятежные галльские племена, и нам придется вести войну с войсками всей вселенной, вести ее в Италии и – кто знает? – не перед стенами ли Рима!»
17. Провинции были назначены консулам уже заранее; теперь им предложили бросить жребий о них; Корнелию досталась Испания, Семпронию – Африка с Сицилией. Определено было набрать в этом году шесть легионов, причем численность союзнических отрядов была предоставлена усмотрению самих консулов, и спустить в море столько кораблей, сколько окажется возможным; всего же было набрано 24 000 римских пехотинцев, 1800 римских всадников, 40 000 союзнических пехотинцев и 4400 союзнических всадников; из кораблей же было спущено 220 пентер и 20 легких судов
[686]; затем было внесено в народное собрание предложение: «Благоволите, квириты, объявить войну карфагенскому народу», и по случаю предстоящей войны было объявлено молебствие по всему городу; граждане просили богов дать хороший и счастливый исход предпринятой римским народом войне. Войска были разделены между консулами следующим образом: Семпронию дали два легиона по 4000 человек пехоты и 300 всадников и к ним 16 000 пехотинцев и 1800 всадников из союзников да 160 военных кораблей с двенадцатью легкими судами. С такими-то сухопутными и морскими силами Тиберий Семпроний был послан в Сицилию, с тем чтобы в случае, если другой консул сумеет сам удержать пунийцев вне пределов Италии, перенести войну в Африку. Корнелию дали меньше войска ввиду того, что претор Луций Манлий со значительной силой отправлялся по тому же направлению, в Галлию; в особенности флотом Корнелий был слабее. Всего ему дали 60 пентер – в уверенности, что враг придет не морем и уже ни в каком случае не затеет войны на море – и два римских легиона с установленным числом конницы, и 14 000 союзнических пехотинцев при 1600 всадниках. Провинция Галлия получила два римских легиона с 10 000 союзнической пехоты и к ним 1000 союзнических и 600 римских всадников, с тем же назначением – сражаться с пунийцами.
18. Когда все было готово, римляне – чтобы удовлетворить всем требованиям обычая прежде, чем начать войну, – отправляют в Африку следующих почтенных своим возрастом послов: Квинта Фабия, Марка Ливия, Луция Эмилия, Гая Лициния и Квинта Бебия
[687]. Им было поручено спросить карфагенян, государством ли дано Ганнибалу полномочие осадить Сагунт, и, в случае если бы они – как и следовало ожидать – ответили утвердительно и стали оправдывать поступок Ганнибала как совершенный по государственному полномочию – объявить карфагенскому народу войну. Когда римские послы прибыли в Карфаген и были введены в сенат, Квинт Фабий, согласно поручению, сделал свой запрос, ничего к нему не прибавляя. В ответ ему один карфагенянин произнес следующую речь: «Опрометчиво, римляне, и оскорбительно поступили вы, отправляя к нам свое первое посольство, которому вы поручили требовать от нас выдачи Ганнибала как человека, на собственный страх осаждающего Сагунт; впрочем, требование вашего нынешнего посольства только на словах мягче прежнего, на деле же оно еще круче. Тогда вы одного только Ганнибала обвиняли и требовали выдачи одного только его; теперь же вы пришли всех нас заставить признаться в вине, с тем чтобы тотчас же наложить на нас пеню, как на уличенных собственным признанием. Я же позволю себе думать, что не в том суть, осуждал ли Ганнибал Сагунт по государственному полномочию или на свой страх, а в том, имел ли он на это право или нет. Наше дело наводить справки и сводить счеты с нашим согражданином о том, что он сделал по нашему и что – по собственному усмотрению; переговоры же с вами могут касаться только одного пункта, было ли данное действие разрешено договором или нет. А если так, то я – предварительно напомнив вам, что вы сами пожелали отличать самовольные действия полководцев от тех, на которые их уполномочило государство, – укажу вам на наш договор с вами, заключенный вашим консулом Гаем Лутацием; в нем ограждены права обоюдных союзников, но права сагунтийцев не оговорены ни словом, что и понятно: они тогда еще не были вашими союзниками. Но, скажете вы, в том договоре, который мы заключили с Газдрубалом, есть оговорка о сагунтийцах. Против этого пункта я и намерен воспользоваться вашим учением, не прибавляя к нему ни слова. Когда ваш консул Гай Лутаций заключил с нами первый договор, вы объявили его недействительным, ввиду того, что он был заключен без утверждения отцов и без разрешения народа; пришлось заключить новый договор на основании данных Гаю Лутацию государством полномочий. Но если вас связывают только те ваши договоры, которые заключены с вашего утверждения и разрешения, то и мы не можем считать обязательным для себя договор, который заключен Газдрубалом без нашего ведома. Перестаньте поэтому ссылаться на Сагунт и на Ибер, дайте наконец вашей душе разрешиться от бремени, с которым она так давно уже ходит». Тогда римлянин, подобрав переднюю полу тоги так, что образовалось углубление, сказал: «Вот здесь я приношу вам войну и мир; выбирайте любое!» На эти слова он получил не менее гордый ответ: «Выбирай сам!» А когда он, распустив тогу, воскликнул: «Я даю вам войну!» – присутствующие единодушно ответили, что они принимают войну и будут вести ее с такою же решимостью, с какой приняли.
