Все же Сципион первый переправился через Пад и расположился лагерем на берегу Тицина. Но прежде чем вывести воинов на поле брани, он счел нужным произнести перед ними ободряющее слово. Речь его была такова:
40. «Если бы, воины, вы, которых я теперь вывожу в поле, были тем самым войском, над которым я начальствовал в Галлии, то я счел бы за лишнее обращаться к вам с речью. В самом деле, какой смысл имели бы ободрительные слова, обращенные к тем всадникам, которые одержали блистательную победу над неприятельской конницей на берегу Родана, или к тем легионам, с которыми я преследовал вот этого самого врага, когда он бежал передо мною и именно тем, что отступал и уклонялся от битвы, доставил мне если не победу, то равносильное ей признание его в своей слабости? Но то войско было набрано для провинции Испании; под начальством моего брата Гнея Сципиона и под моими ауспициями
[714] оно воюет там, где ему велел воевать римский сенат и народ; я же, чтобы вы имели консула предводителем против Ганнибала и пунийцев, по собственной воле взял на себя эту часть войны. Новому главнокомандующему поэтому прилично сказать несколько слов своим новым воинам.
Прежде всего вы не должны оставаться в неведении относительно рода предстоящей войны и качеств противника. Ваши враги – те самые, которых вы победили на суше и на море в первую войну, которых вы в продолжение двадцати лет заставляли платить себе дань, у которых вы отняли Сицилию и Сардинию, как награду за успешно оконченную войну. Поэтому и ныне вы будете драться с подобающим победителям воодушевлением, а они – со свойственной побежденным робостью. Да и теперь они решились дать битву не от избытка мужества, а потому, что иначе нельзя; или вы, быть может, думаете, что те самые, которые уклонялись от боя тогда, когда войско было еще невредимо, теперь, после того как две трети их пехоты и конницы погибло при переходе через Альпы, воодушевлены большей надеждой? Но, ответите вы, их, правда, мало, но зато они бодры телом и душой, и нет такой силы, которая могла бы противостоять их мощному напору. Совершенно напротив! Это – призраки, едва сохранившие внешнее подобие людей, изнуренные голодом и холодом, грязью и вонью, изувеченные и обессиленные лазаньем по скалам и утесам, с отмороженными конечностями, онемевшими в снегах мышцами, окоченевшим от стужи телом, притупленным и поломанным оружием, хромыми и еле живыми лошадьми. С такой-то конницей, с такой-то пехотой вам придется иметь дело; это – жалкие остатки врага, а не враг. И более всего меня заботит мысль, что сражаться придется вам, а люди подумают, что Альпы победили Ганнибала. Но, быть может, так и следует; справедливо, чтобы с нарушившими договоры полководцем и народом начали и решили войну сами боги, не прибегая к помощи человека, а мы, будучи оскорблены первыми после богов, только довершили начатую и решенную ими войну.
41. Никто из вас – я в этом уверен – не подумает, что я только хвастаюсь, чтобы внушить вам бодрость, а сам в душе настроен иначе. Я имел возможность идти со своим войском в свою провинцию Испанию, куда я было и отправился; там я имел бы брата сотрудником в совете и товарищем в опасностях, сражался бы с Газдрубалом, а не с Ганнибалом и, разумеется, легче справился бы с войной. И все-таки я, плывя на кораблях вдоль галльского побережья, узнав по одному только слуху о присутствии этого неприятеля, высадился и, отправив конницу вперед, стал лагерем у берега Родана. В конном сражении – так как только конная часть моего войска имела счастье вступить в бой – я разбил врага; пешие силы, которые он уводил в стремительном шествии наподобие спасающихся бегством, я на суше настигнуть не мог; поэтому я вернулся к кораблям и как можно скорее, совершив такой огромный обход и по морю и по суше, пошел навстречу этому страшному неприятелю и застиг его почти у подножия Альп. Как же вам кажется теперь, наткнулся ли я по неосторожности на врага, стараясь избегать битвы, или же, напротив, нарочно ищу непосредственной встречи с ним, вызываю и влеку его на поле сражения? Было бы любопытно убедиться на опыте, подлинно ли теперь, после двадцатилетнего промежутка, земля родила вдруг новых карфагенян, или же они все еще такие же, как и те, которые сразились у Эгатских островов, или те, которых вы выпустили с Эрика, оценив их в восемнадцать динариев за штуку; подлинно ли этот Ганнибал – соперник Геркулеса в его походах, как он это воображает, или же данник и раб римского народа, унаследовавший это звание от отца. Его, очевидно, преследуют тени злодейски умерщвленных сагунтийцев; а то бы он вспомнил, если не о порабощении своего отечества, то по крайней мере о своей же семье, об отце, о договорах, писанных рукою Гамилькара, – того Гамилькара, который по приказанию нашего консула увел гарнизон с Эрика, с негодованием и скорбью принял тяжкие условия, поставленные побежденным карфагенянам, оставил Сицилию и обязался уплатить дань римскому народу. Поэтому я желал бы, воины, чтобы вы сражались не только с тем воодушевлением, с которым у вас принято сражаться с другими неприятелями, но и с некоторого рода злобой и гневом, как будто вы видели своих же рабов, подымающих внезапно оружие против вас. А ведь мы имели возможность переморить заключенных на Эрике худшею среди людей казнью – голодом; имели возможность переплыть с победоносным флотом в Африку и в течение нескольких дней без всякого сопротивления уничтожить Карфаген. Между тем мы вняли их мольбам, выпустили осажденных, заключили мир с побежденными, приняли их даже под свое покровительство, когда они изнемогали в Африканской войне. А они, взамен этих благодеяний, последовали за безумным юношей и идут теперь осаждать наш родной город!
Да, как это ни горько, но вам предстоит теперь битва не за славу только, но и за существование отечества; вы будете сражаться не из-за обладания Сицилией и Сардинией, как некогда, но за Италию. Нет за нами другого войска, которое могло бы, в случае нашего поражения, преградить путь неприятелю; нет других Альп, которые могли бы задержать его и дать нам время набрать новые войска. Здесь наша позиция; ее должны мы защищать с такою стойкостью, как будто мы сражались под стенами Рима. Пусть каждый из вас представит себе, что он защищает оружием не одного только себя, но и жену, и малолетних детей; пусть он, не довольствуясь этими частными заботами, постоянно напоминает себе, что взоры римского сената и народа обращены на нас, что от нашей силы и доблести будет зависеть судьба города Рима и римской державы».
42. Таковы были слова консула к римскому войску. Ганнибал между тем счел за лучшее предпослать речи поучительный пример. Велев войску окружить место, на котором он готовил ему зрелище, он вывел на арену связанных пленников из горцев, приказал разложить перед их ногами галльское оружие и спросил их через толмача, кто из них согласится, если его освободят от оков, сразиться с оружием в руках, с тем чтобы в случае победы получить доспехи и коня. В ответ на это предложение все до единого потребовали, чтобы им дали оружие и назначили противника; когда был брошен жребий, каждый молился, чтобы судьба избрала его в борцы, и те, чей жребий выпал, не помнили себя от радости и среди всеобщих поздравлений торопливо хватали оружие с веселыми прыжками, как это в обычае у этих племен; когда же происходил бой, воодушевление было так велико – не только среди их товарищей по неволе, но и повсеместно среди зрителей, – что участь храбро умершего борца прославлялась едва ли не более чем победа его противника.
