Сенат дал царю следующий ответ: «Гиерон – благородный муж и прекрасный союзник, с того момента как он вошел в дружбу с римским народом, беспрерывно соблюдал верность и всегда и везде щедро оказывал помощь Римскому государству. Это приятно римскому народу; как и должно быть. Золота, присланного и другими государствами, римский народ не принял, оценив, однако, доброе расположение; изображение Победы и доброе предзнаменование он принимает и местом для этой богини назначает и посвящает Капитолий, храм Юпитера Всеблагого Всемогущего. Освященная в этой твердыне города Рима, она будет для римского народа благосклонной, милостивой, постоянной и нерушимой.
Пращников и стрелков, а также хлеб передали консулам. К флоту, состоявшему из 50 кораблей
[764] и находившемуся в Сицилии с пропретором Титом Отацилием, было прибавлено 25 пентер, и Отацилию позволено переправиться в Африку, если он найдет это сообразным с интересами государства.
38. По окончании набора консулы обождали несколько дней, пока придут воины от союзников и от латинов; тогда военные трибуны привели воинов к присяге в том, что они будут собираться по приказанию консулов и без их распоряжения не будут расходиться: никогда прежде этого не делалось, так как до того времени существовала только общая присяга и уже, собравшись по декуриям или по центуриям, воины сами добровольно давали друг другу клятву – всадники по декуриям, а пехотинцы по центуриям – в том, что они не будут уходить ради бегства и из страха и будут покидать строй только для того, чтобы взять оружие или найти его, а ровно для того, чтобы поразить врага или спасти согражданина. Эту клятву, основанную на добровольном и взаимном уговоре между воинами, было поручено принимать трибунам, и она стала узаконенным актом приведения к присяге.
Прежде чем знамена двинулись из города, консулом Варроном было произнесено перед народом много смелых речей; он заявлял, что война, которую знать навела на Италию, останется в недрах государства, если будет побольше полководцев Фабиев, и что он положит ей конец в тот день, когда увидит врага. Его товарищем Павлом накануне выступления из города была произнесена одна речь, скорее правдивая, чем приятная народу; в ней он, нисколько не обижая Варрона, выразил только удивление, каким образом полководец, не зная еще ни своего, ни вражеского войска, ни местоположения, ни природы страны, уже теперь, одетый в одежду мирного гражданина и находясь в городе, знает, что ему надо делать, когда он будет вооружен, и может даже предсказать день, когда он сразится с врагом; он, Павел, не будет преждевременно определять план действий, так как обстоятельства указывают его людям, а не наоборот; он желает, чтобы осторожные и обдуманные действия имели довольно счастливый успех; самонадеянность, помимо того, что она глупа, до сих пор приводила еще и к несчастиям. Этим, само собою, Павел показывал, что он будет предпочитать осторожные планы опрометчивым, а чтобы он тем настойчивее держался этого направления, Квинт Фабий Максим, говорят, обратился к нему, при отъезде его, с следующей речью:
39. «Если бы твой товарищ, Луций Эмилий, был похож на тебя, чего я более желал бы, или, если бы ты был похож на своего товарища, то моя речь была бы излишнею, потому что, с одной стороны, будучи оба благонамеренными, вы и без моей речи все делали бы сообразно с интересами государства и вашей добросовестностью, с другой стороны, будучи оба дурными, вы не обратили бы внимания на мои слова и не приняли бы моих советов; теперь же, когда я понимаю как твоего товарища, так и тебя, то моя речь всецело обращена к тебе, так как я вижу, что ты напрасно будешь благонамеренным человеком и гражданином, если государство в другом консуле будет иметь плохого слугу и если одинаковы будут право и власть для выполнения дурных планов и для выполнения хороших. Ведь ты ошибаешься, Луций Павел, если думаешь, что у тебя меньше борьбы будет с Гаем Теренцием, чем с Ганнибалом; и, пожалуй, тебя ждет большее озлобление со стороны первого твоего противника, чем со стороны второго, врага отечества; с последним тебе придется бороться только в строю, а с этим во всех местах и при всяких обстоятельствах; против Ганнибала и его легионов тебе предстоит сражаться при помощи своих всадников и пехотинцев, а полководец Варрон будет действовать против тебя при помощи твоих же воинов. Даже во избежание дурного предзнаменования для тебя я не желал бы воспоминать о Га е Фламинии; однако он, уже будучи консулом и находясь в провинции, у своего войска, начал неистовствовать; а этот безумствовал прежде, чем стал домогаться консульства, затем в то время, как домогался его, безумствует и теперь, будучи консулом, не видя еще ни лагеря, ни врага. Что, по твоему мнению, станет делать среди вооруженного юношества и там, где за словом тотчас следует дело, тот человек, который уже теперь поднимает такие бури среди мирных граждан, играя сражениями и армиями? И если Варрон тотчас сразится, что он, по его заявлению, и намерен сделать, то или я не знаю военного дела, этого рода войны, этого врага, или явится другое место, которое приобретет еще бóльшую известность нашими поражениями, чем Тразименское озеро.
Не время хвастаться, когда ты тут один, и я скорее готов переступить меру, презирая славу, чем стремясь к ней; но дело так обстоит: один только есть способ вести войну против Ганнибала – это тот, каким я вел ее; и не только результат, которым руководствуются только глупцы, но и разумный расчет доказывают это, а ведь расчет был и будет неизменным, пока обстоятельства будут оставаться одними и теми же. Мы ведем войну в Италии, у себя дома, в своей стране; все кругом занято гражданами и союзниками; они помогают и будут помогать нам оружием, людьми, лошадьми и провиантом: этого рода доказательство своей верности они уже обнаруживали при нашем несчастии; нас же обстоятельства и время совершенствуют в военном деле, делают более благоразумными и более постоянными. Ганнибал, напротив, находится в чужой, вражеской стране, его окружает неприязнь и вражда, он вдали от родины, вдали от отечества; нет для него мира ни на суше, ни на море; ни один город, никакие стены его не принимают; он нигде ничего не видит своего; изо дня в день он живет грабежом; у него едва остается треть того войска, которое он переправил через реку Ибер; больше воинов погибло от голода, чем от меча, да и для этих немногих недостает уже пропитания. Итак, ужели ты сомневаешься, что мы, стоя лагерем, победим того, который слабеет со дня на день, у которого нет ни провианта, ни вспомогательных войск, ни денег? Как долго он сидит перед стенами Гереония, незначительной крепости Апулии, как будто перед стенами Карфагена? Но даже перед тобою я не буду хвалиться; обрати внимание, каким образом над ним издевались последние консулы Гней Сервилий и Атилий?
Это единственный, Луций Павел, путь спасения, и его затруднят тебе и сделают опасным не столько враги, сколько граждане, так как твои воины будут хотеть того же, чего и враги. Римский консул Варрон будет желать того же, чего и пунийский главнокомандующий Ганнибал. Тебе одному необходимо оказывать сопротивление двум полководцам, но ты окажешь это сопротивление, если будешь твердо стоять против молвы и людских разговоров, если на тебя не будет действовать ни суетная слава товарища, ни твое ложное бесславие. Говорят, что истина слишком часто страдает, но никогда не уничтожается; кто будет пренебрегать славой, тот достигнет истинной славы; пусть называют тебя трусом вместо осторожного, медлительным вместо рассудительного, невоинственным вместо опытного в военном деле. Я предпочитаю, чтобы тебя боялся разумный враг, чем восхваляли глупые сограждане. Ганнибал будет пренебрегать тобой, если ты будешь идти на все, и будет бояться, если ты ни в чем не будешь действовать неосмотрительно; и я не советую тебе бездействовать, но советую, чтобы твоими действиями руководила рассудительность, а не счастье; пусть всегда будут в твоей власти ты и все твои действия, будь вооружен и внимателен, не упускай удобного для тебя случая и не давай врагу воспользоваться удобным для него случаем. Для того, кто не спешит, все будет ясно и верно, поспешность же неосмотрительна и слепа».
