3. Затем он созвал народное собрание и сказал так: «Кампанцы! Давнишнее ваше желание – наказать бесчестный и ненавистный сенат – вы имеете возможность осуществить безопасно и беспрепятственно; нет нужды вам производить бунт и, подвергая себя величайшей опасности, брать приступом дом каждого сенатора в отдельности, когда их охраняют гарнизоны из их клиентов и рабов. Берите их: они все заперты в курии, одни и безоружные. Но не действуйте поспешно или наудачу и необдуманно; я дам вам возможность высказать ваше мнение о каждом сенаторе в отдельности, чтобы всякий из них понес заслуженное наказание. Однако прежде всего вы должны давать волю своему гневу в той мере, чтобы ваше собственное благо и выгоды стояли выше его. Ведь вы, кажется, ненавидите только этих сенаторов, а не желаете вообще не иметь никакого сената, так как необходимо иметь или царя, от чего избави вас бог, или сенат, этот единственно возможный совет в свободной общине. Таким образом, вам необходимо одновременно делать два дела: устранять прежних сенаторов и на их место избирать новых. Я прикажу вызвать каждого сенатора в отдельности, чтобы спросить ваше мнение об его участи; ваше постановление о каждом из них будет исполнено; но, прежде чем наказывать виновного, вы должны избрать на его место в сенаторы человека энергичного и деятельного». Затем он сел, велел бросить дощечки с именами сенаторов в урну и вызвать и вывести из курии того сенатора, имя которого выпало первым по жребию. Услышав имя, все закричали, что это – человек дурной, бесчестный, заслуживающий казни. Тут Пакувий заметил: «Я вижу ваш приговор относительно этого сенатора; поэтому предложите, вместо дурного и бесчестного, хорошего и честного сенатора». Сначала все молчали, так как затруднялись в выборе лучшего человека; затем, когда кто-либо, отбросив застенчивость, называл одного кандидата, то поднимался еще больший крик, причем одни говорили, что не знают его, а другие упрекали его в позорных делах, в низком происхождении, в непристойной бедности и постыдном для сенатора ремесле или занятии. При вызове второго и третьего сенатора повторялось то же самое, но в большей степени, так что ясно было, что народ, будучи недоволен настоящим сенатором, не имел кандидата на его место, так как, с одной стороны, бесполезно было называть уже названных, которых называли для того, чтобы опозорить их, с другой – остальные были низшего происхождения и менее известны, чем те, имена которых первыми приходили на ум.
Таким образом, народ разошелся, говоря, что всякое известное зло легче перенести, и приказывая выпустить сенаторов из-под ареста.
4. Так как Пакувий спас жизнь сенаторов и этим заставил их питать большую благодарность к нему, нежели к плебеям, то он стал властвовать, не прибегая к оружию и уже с общего согласия. С этого времени сенаторы, забыв о своем достоинстве и самостоятельности, стали льстить плебеям: приветствовали их, любезно приглашали, роскошно угощали, брали на себя ведения их тяжб, стояли всегда за ту партию, в качестве судей решали спор в пользу той стороны, которая была более любима народом и могла скорее расположить его к ним. Уже в сенате стали обсуждаться все дела и совершенно так, как если бы там было собрание плебеев. Граждане, и раньше склонные к роскоши, не только вследствие испорченности своей, но также вследствие избытка в удовольствиях и приманок ко всякого рода наслаждениям на море и на суше, в то время, вследствие угодничества перед ними знати и вольности плебеев, стали до того распущены, что не знали меры ни в своих прихотях, ни в расходах. К презрению законов, должностных лиц и сената в то время, после сражения при Каннах, присоединилось еще и пренебрежение народа к римской власти, которая до того внушала к себе некоторое почтение. Немедленному их отпадению мешало только то, что, в силу давно установленного права заключать брачные союзы, многие знатные и влиятельные семейства породнились с римлянами; но самую крепкую связь, помимо того, что известное число их несло военную службу у римлян, составляли 300 знатнейших кампанских всадников, выбранных и отправленных римлянами для защиты сицилийских городов.
5. Родители и родственники последних с трудом настояли на том, чтобы отправить послов к римскому консулу. Эти застали консула еще не на пути в Канузий, но в Венузии с небольшим и наполовину вооруженным отрядом, притом в таком виде, что в верных союзниках он вызывал сожаление, а на гордых и неверных, каковыми были кампанцы, – пренебрежение. Сверх того, презрение к своему положению и лично к себе консул усилил откровенными рассказами о своем поражении; ибо, когда послы выразили сожаление сената и народа кампанского по поводу некоторой неудачи, постигшей римлян, и обещали им все необходимое для войны, то консул сказал: «Кампанцы! Если вы предлагаете нам требовать от вас всего необходимого для войны, то вы говорите с нами так, как обычно говорить с союзниками, а не имеете в виду наше положение. В самом деле, какие силы остались у нас после сражения при Каннах, чтобы нам ввиду того, что у нас нечто есть, желать пополнения недостатка союзниками? Требовать от вас пехоты – точно у нас есть конница, сказать вам о недостатке в денежных средствах – точно только в них недостаток, судьба нам ничего не оставила, даже чего-либо такого, что мы могли бы пополнить. Легионы, конница, оружие, знамена, кони и люди, деньги, съестные припасы – все погибло или во время сражения, или на следующий день после потери обоих лагерей. Таким образом, вы должны не помогать нам в войне, но почти взять на себя войну вместо нас. Вспомните, как мы некогда
[775] приняли под свое покровительство и защитили при Сатикуле ваших предков, когда они в страхе не только перед самнитами, но и перед сидицинами оттеснены были в город, и как мы начатую из-за вас войну вели почти сто лет с переменным счастьем. Прибавьте к этому и то, что мы заключили с вами, хотя вы добровольно сдались нам, союзный договор
[776], по которому вы стали равными с нами, что мы оставили вам ваши законы, наконец, что, по крайней мере до каннского поражения было весьма важно, мы дали большей части из вас права гражданства, сделав их общими для нас и вас. Поэтому вы должны смотреть на поражение, которое мы потерпели, как на общее и быть того мнения, что вам следует защищать общее отечество. Дело у нас не с самнитами или этрусками, так что если бы мы и лишились власти, то она все-таки оставалась бы в Италии; нет, враг – Пуниец, даже не африканского происхождения, ведет с собою войско с отдаленных краев земли, с пролива у Океана и Геркулесовых Столпов
[777], войско, незнакомое ни с какими законами, незнакомое с условиями жизни и даже почти с языком, на котором говорят люди. Воинов этих, уже от природы и по характеру безжалостных и диких, сверх того еще сам вождь сделал зверями тем, что из массы человеческих тел строил мосты и плотины и, что даже противно сказать, учил питаться человеческим мясом. Видеть и иметь своими господами людей, которые выкормлены такой неслыханной пищей и с которыми даже приходить в соприкосновение грешно, получать законы из Африки и притом из Карфагена, терпеть, чтобы Италия стала провинцией нумидийцев и мавров, – кому только из уроженцев Италии не было бы это противно? Славно будет снова поднять и спасти вашей верностью и силами Римское государство, униженное поражением. Тридцать тысяч пехоты и четыре тысячи всадников, я думаю, можно набрать из Кампании; денежные же средства и хлеб у вас в избытке. Если ваша верность равна вашим средствам, то Ганнибал не почувствует, что он победитель, а римляне – что они побежденные».
