25. Точно выступив обвинителем, Сопатр начал с изложения прежней жизни Адранодора и Фемиста и утверждал, что все преступные и безбожные дела, совершенные после смерти Гиерона, принадлежат им. Ибо, говорил он, что сделал по собственному побуждению Гиероним, что мог сделать он, мальчик, едва только приходивший в отроческий возраст? Его опекуны и наставники царствовали, а ненависть за то падала на другого, и потому они должны были пасть или прежде Гиеронима, или, по крайней мере, вместе с ним. Но они, заслужив уже казнь и обреченные на нее, задумали после смерти тирана еще новые преступления, сначала открыто, так как Адранодор запер ворота Острова, торжественно заявил, что он наследует царство, и сделался хозяином того, чем управлял только как уполномоченный. Затем, когда ему изменили те, которые были на Острове, и все граждане, занявшие Ахрадину, осадили его, он, видя безуспешность своих усилий явно и открыто добиться царской власти, старался достигнуть ее тайно и хитростью. Не могли подействовать на него даже благодеяние и честь, когда граждане избрали его, врага свободы, претором, наравне с освободителями отечества. Но эти деспотические мысли о царстве внушили им жены их из царского рода, одному дочь Гиерона, другому дочь Гелона. Непосредственно после этой речи раздались со всех сторон собрания крики, что ни одна из них не должна жить, и вообще не должен оставаться в живых никто из рода тиранов. Толпа всегда такова: она или рабски служит, или надменно властвует, а свободы, занимающей середину между рабством и тиранией, она не умеет ни умеренно получить, ни умеренно пользоваться ею. И обыкновенно являются люди, способствующие яростным стремлениям черни, подстрекающие к кровопролитию и убийствам ее жадные и не знающие меры в казнях сердца. Так и в то время преторы немедленно опубликовали предложение, которое было принято почти раньше, чем опубликовано, – истребить весь царский дом. Посланные преторами убили жен Адранодора и Фемиста – Дамарату, дочь Гиерона, и Гармонию, дочь Гелона.
26. У Гиерона была еще дочь Гераклея, жена Зоиппа, который был отправлен Гиеронимом послом к царю Птоломею и там остался добровольно в ссылке. Гераклея, узнав заранее, что убийцы посланы и к ней, убежала в домашнюю молельню под защиту пенатов с двумя взрослыми дочерьми: волосы их были распущены, и вообще вся наружность их возбуждала сострадание; к тому же, заклиная убийц памятью отца Гиерона и брата Гелона, она молила не делать ее, безвинную, жертвою ненависти к Гиерониму. Правление его доставило ей только одно – ссылку мужа, ее участь при жизни Гиеронима была совсем непохожа на участь сестры, и по смерти его ее положение совсем иное. Если бы Адранодору удались его планы, то ее сестра сидела бы с мужем на престоле, а ей разве не пришлось бы быть рабою наравне с другими? Если кто-либо даст знать Зоиппу, что Гиероним убит и Сиракузы освобождены, то разве кто сомневается, что он немедленно сядет на корабль и возвратится на родину? Как обманчивы надежды людей! В освобожденном отечестве жизни жены и детей Зоиппа грозит опасность, а чем они мешают свободе или законам? Кому может быть опасна она, одинокая и почти вдова, и ее дочери, живущие в сиротстве? Опасности со стороны ее и не боится никто, но ненавистен весь царский род. Поэтому пусть ушлют далеко от Сиракуз и Сицилии и повелят переправить в Александрию жену к мужу, дочерей к отцу. Но убийцы были глухи к ее мольбам и не обратили на них внимания. Видя, что некоторые из них, не желая терять времени, обнажают мечи, она перестала молить за себя, но настоятельно просила пощадить, по крайней мере, ее дочерей, находящихся в таком возрасте, который щадит даже раздраженный враг; и, мстя тиранам, не подражать их преступлениям ненавистным для самих мстителей. В то время как она так молила, убийцы, оттащив ее от алтаря, зарезали ее и затем бросились на дочерей, забрызганных кровью матери. Вне себя от скорби и страха, они как безумные кинулись так стремительно из молельни, что, будь выход на улицу, они взволновали бы весь город. И тут все-таки, несмотря на тесноту в доме, они несколько раз невредимо ускользали сквозь толпу стольких вооруженных людей и вырывались из столь многих и таких сильных рук, державших их. Наконец, обессиленные ранами, они упали бездыханные, забрызгав все кровью. Печальная гибель их была тем более достойна жалости, что вскоре явился гонец с приказанием – остановить убийство, так как умы граждан вдруг склонились к милосердию. Тут сострадание перешло в раздражение на то, что так поспешили с казнью и не дали времени ни одуматься, ни изменить решения, состоявшегося под влиянием гнева. Вследствие этого толпа негодовала и требовала комиций для выбора новых преторов на место Адранодора и Фемиста (ибо оба они были преторами); выборы эти никаким образом не могли соответствовать желаниям преторов.
27. Назначен был день комиций. Тут неожиданно для всех кто-то из задних рядов толпы назвал имя Эпикида, а вслед затем другой – имя Гиппократа. Потом эти имена стали чаще повторяться и притом при видимом единодушии большинства граждан. Собрание представляло смесь: оно состояло не только из граждан, но и из воинов и, главным образом, из перебежчиков, жаждавших общего переворота. Преторы сначала сделали вид, что ничего не слышат, и хотели затянуть дело; наконец, уступая единодушному требованию граждан и опасаясь с их стороны возмущения, объявили Эпикида и Гиппократа преторами. И не сразу после своего избрания они открыли свои замыслы, хотя им было очень неприятно, что к Аппию Клавдию были отправлены послы просить перемирия на десять дней и, по ходатайствовании его, посланы другие лица просить возобновления прежнего союзного договора. Римский флот из ста кораблей стоял в то время у Мургантии, выжидая, чем кончатся в Сиракузах смуты, происшедшие вследствие убиения тиранов, и к чему приведет граждан новая и необычная для них свобода.
В это же время Аппий отправил сиракузских послов к Марцеллу, прибывшему в то время в Сицилию. Последний, выслушав условия примирения, признал соглашение возможным и сам отправил послов в Сиракузы вести переговоры непосредственно с преторами о возобновлении союзного договора. Но там уже не было прежнего спокойствия и тишины. Гиппократ и Эпикид, получив известие о том, что пунийский флот подошел к Пахину
[847], оправились от страха и то перед наемными воинами, то перед перебежчиками высказывали обвинение, что Сиракузы предают в руки римлян. Когда же Аппий расположился с флотом у входа в гавань, чтобы придать мужество своей партии, то неосновательные обвинения, по-видимому, вполне подтверждались, и вначале даже толпа стремилась к гавани, чтобы воспрепятствовать возможной высадке римлян.
28. При таком волнении умов решено было созвать народное собрание. Так как на собрании обнаруживались противоположные стремления и дело доходило до бунта, то один из старейшин, Аполлонид, сказал речь, при тогдашних затруднительных обстоятельствах весьма полезную: «Никогда ни надежда на спасение, ни гибель не были ближе ни в одном государстве. Если все граждане единогласно перейдут на сторону римлян или карфагенян, то ни одна община не будет в более счастливом и завидном положении; если же граждане будут настаивать всякий на своем, то между сиракузцами возгорится не менее кровопролитная война, чем между пунийцами и римлянами, так как внутри одних и тех же стен у каждой партии будут свои войска, свое оружие и свои вожди. Поэтому более всего надо стараться достичь всеобщего единомыслия. С каким государством полезнее заключить союз – это вопрос второстепенный и гораздо менее важный; однако при выборе союзников следует скорее руководствоваться примером Гиерона, чем Гиеронима, или, лучше сказать, отдать предпочтение дружественному союзу, испытанному в продолжение пятидесяти лет, перед союзниками, ныне неизвестными, а некогда
[848] вероломными. При решении этого вопроса важно и то обстоятельство, что карфагенянам можно отказать в мире, не вызывая тем необходимости теперь же начать с ними войну, а с римлянами неизбежно тотчас же или заключить мир, или начать войну». Чем менее заметно было в речи увлечения или пристрастия, тем она больше имела значения. К совещанию преторов и избранных сенаторов присоединен был еще военный совет, в котором должны были принять участие и центурионы, и начальники союзных войск. После неоднократного обсуждения этого вопроса, при горячих спорах обеих партий, решено было наконец заключить с римлянами мир, так как не представлялось никакой возможности вести с ними войну, и отправить послов для скрепления союза.
